– Он мне как-то посоветовал: «Считай, что, помогая мне, ты поддерживаешь Россию».

– Пошутил! – ради объективности вступился Филипп за собрата по полу. Мужская солидарность иногда взбрыкивает, даже себе во вред.

– В том-то и дело, что всерьез. Пойму, мол, конечно, не сейчас, не сразу, а когда его уже не будет…

Дубинин равновелик России? Еще чего! Филипп взбунтовался. Это что же, он становится в позу Христа?! Тот тоже не сказал Марфе спасибо за самоотверженные хлопоты, а поставил ей в пример сестрицу Марию, которая грузно сидит у его ног с приоткрытым ртом. Мол, вот эта понимает значение его слова.

«Все-то мыла и варила… Грязно Марфой быть, Марией – чисто…»

И с легким сердцем Филипп стал поддакивать Марфе, незаметно для себя добавляя в ее обвинительное заключение свои претензии к сопернику и заглушая совестливое и одновременно горделивое «так мы, мужики, платим за самоотверженность».

Переборщили оба…

Видимо, Марфа первой если не поняла, то почувствовала это. Во всяком случае, после ужина, переходя из кухни в свою комнату, она остановилась в коридоре возле стула, на котором всегда лежала ее кожаная сумка, достала оттуда мобильник, ввела ПИН-код. Включила связь. Снова стала доступна Дубинину. Положила черную дощечку на книжную полку в холле. Лицом к себе.

Обычный вечер… Филипп в кресле с рюмкой мягкого ирландского виски, Марфа рядом на кровати – забралась с ногами, сидит, опираясь на единственную спинку, что в изголовье. Играют в русскоязычный «скрэбл». По три слова успели поставить каждый, как запела «Yellow submarine». Марфа вскочила, чуть не перевернув доску с буковками, босиком к шкафу и с мобильником – на кухню.

Вернулась, когда уже кончились семичасовые новости и Филипп допил свою дозу. Уткнулась в черные пластмассовые фишки, поставила коротенькое слово «сон» – всего на четыре очка и, не поворачивая лица к мужу, пробормотала:

– Извинялся…

Значит, есть у человека совесть… Что ж она не радуется?

От свежего хмеля реакция у Филиппа замедлилась, и он не успел произнести ничего вразумительного. Марфа же продолжила в так раздражающем его стиле – когда подробности, ему совсем неинтересные, воспроизводятся почти магнитофонно. А ведь сама его поучала: думай о том, кому говоришь и зачем…

– С утра он ходил по аптекам…

Он… Произнесла так, как будто написано с большой буквы. Наедине почти никогда не называет Дубинина ни по имени, ни по фамилии. Он… И сразу ясно, о ком она… Не упоминая всуе…

Ревнивые мысли… Марфа, рассказывая, совсем не думает о нем. Она – рядом с Дубининым.

– Много ступенек прошагал, устал, спина болит… Сказал, что сперва хотел меня подхватить со службы, но понял: нет сил – добраться бы до дачи… О брате вспомнил, с которым вчера проговорил полтора часа по телефону. Он больше двух лет ждет пересадки почки… Болея, так вник в медицину, что сам стал почище академика! Иначе бы не выжил!

Господи, даже братом Дубинина гордится, вспыхнул Филипп.

«Вот еще! Академиком становиться… Пусть лечат те, кому положено! Хватит с меня того, что я, может, академик – в высшем смысле – по своей части».

Вспыхнул, но тут же вспомнил, как интеллигентные и доброжелательные эскулапы чуть не залечили его родную Марфу.

Лет десять тому назад на худеньком, как у девушки, бедре вспыхнуло красное пятно – будто кипятком Марфу ошпарило. Аллергия – не аллергия… Доктора самых разных специальностей мудрили-мудрили и отправили консультироваться в клинику к авторитетному распрофессору по всем пятнам.

Там бедняжку, не предупредив, усадили перед сотней студентов, заставили снять правую брючину и продемонстрировать горящую красноту, которая постепенно спускалась вниз по ноге. Светило деревянной указкой показал траекторию движения – поцарапал кожу – и, огласив результаты анализов, поставил диагноз: «Типичная картина для болезни Лайма». Лечение – новейший антибиотик общего действия.

Пятно не сдалось новейшему лекарству, дошло до ступни и само соскочило с Марфы. И из памяти изгладилось. А месяца через два Филипп нашел в Ленинке специальную энциклопедию, где было написано, что такая болезнь приключается от клеща и смерть наступает не позднее чем через две недели после укуса…

Что, если бы он прочитал этот приговор сразу? Кондрашка могла бы приключиться!..

Филипп вернулся в кресло, ладонью опрокинул на спину все свои фишки, стоявшие на подлокотнике, – и из них сложилось «сцепка». Слово на восемнадцать очков. Нет ли места на доске, где оно удвоится?

– Врачи с пациентами – как учителя с учениками. – Марфа и не заметила, что уязвила мужа. – Навязывают диагноз и лечение, не очень заботясь об истине… Нет же у них обратной связи. Анализы – очень зависимы от многих причин… Мне стыдно стало за наши с тобой разговоры…

Где логика? Почему стыдно?

– А в конце разговора я, как всегда, сама себя подставила. Выпалила, что мою статью не взяли в «Известия». А он: «Ну, она совершенно не газетная, слишком много мыслей». А раньше говорил – замечательно написала… Откуда ему знать, что газетное, что – нет! Крылья мне подрубает! Больше никогда не буду сообщать ему о своих поражениях. По-моему, если человек оправдывает тех, кто против тебя, – он к ним присоединяется!