Филипп тоже всегда негодовал, если кто-то прямо при нем вникал в логику его недоброжелателей. Несердечно это.

Да и не хватало ему терпения встать на чужую сторону. И воспользоваться тем, что стоит только понять противника, как сразу в голову придут доводы, помогающие его переубедить. Переспорить, не уничтожая. Ведь пусть на мгновение, пусть только в своей душе ставишь крест на оппоненте, но все равно же – как убийство. Это-то уж совсем не сердечно…

Раздражение переметнулось на Дубинина, не успев наследить словами.

Негодование, якобы праведное, объединяет…

Не соперничая, доиграли до «рыбы» – когда на руках и в коробке не осталось букв, пригодных даже на самые короткие слова. Согласились на ничью и на то, что на ночь не будут расходиться по разным комнатам…

Снова коллективное бессознательное выталкивало Дубинина на обочину. Понял это по мелочам, которые и систематизировать пока не тянуло. Чтобы они в твоем собственном уме не превращались в сильный кулак, бьющий промеж глаз.

Обычное дело – вознесут, потом потопчут… Ритм… И такие коленца выкидывает жизнь, только бы не застаиваться.

По молодости лет он удивлялся, обижался на окружающих. Как многие, считал, что все препятствия организованы чужой волей. Намеренными кознями врагов. Но только первый раз мучительно было скатываться с так тяжело покоренной вершины профессионального олимпа после яркой, всем заметной удачи…

Сумел удалить эмоции. Перетерпел сильную боль. Вроде операции на главном органе кровообращения. Сам себе ее сделал. И сердце перестало вмешиваться в прагматические размышления.

Проще сделалось не только в профессии. Ничто не стесняло его… Днем мог приехать в Москву, насладиться телом одной любящей его дамы, а после, перед возвращением на дачу, пойти поужинать с другой. Съесть наваристый, обжигающий нёбо лагман под терпкий разговор. С Марфой, например…

Понаблюдал за другими – и за коллегами-современниками, и исторические прецеденты осмыслил. Научился грамотно группироваться, чтобы защищаться от ударов. Чаще всего хаотических, поскольку старался ни с кем не иметь близких личных отношений, которые и доводят до целеустремленной травли.

На равном удалении от себя всех держал. Осознанно. И словцом обозначил прежде всего для себя, а потом, расслабившись, щегольнул им, болтая с близкими дамами. От него подхватили и пустили в политический обиход, без указания авторства. «Олигархи, равноудаленные от власти» – стоящая формула.

А Федор, почувствовав перемену ветра – когда вдруг перестает подталкивать вперед и начинает хлестать по лицу, – напролом не шел. Затаивался. В самовольном, а не принудительном уединении хорошо думается, пишется, мысль так глубоко вкапывается, что можно добраться до ядра любой проблемы. Ведь экономические и политические задачки только кажутся сугубо специальными, на самом деле их решение лежит в философской области…

Этого-то не учли в свое время молодые экономисты-перестройщики. Увлеклись игрой в монетки – как дети, у которых раньше не было игрушек (в советское время деньги и правда мало что значили).

Федор в тот момент на полгода зарылся в немецкой глуши – фонд Бёлля поселил его в старинном замке на берегу Северного моря. Педантичные немцы соблюдали четко сформулированное условие – полное уединение гостя и его инкогнито. Не потревожили, несмотря на то что интерес к России был разогрет тогда до кипения.

Честно говоря, ему самому трудно было не вмешаться. Даже сумку собрал, чтобы метнуться в аэропорт. Но тут увидел по телику Ростроповича с ружьем. В коридоре Белого дома музыкант-революционер засветился перед камерами. Тоже из Европы сорвался.

Кто повторяет, в говно ныряет… Вспомнив эту детскую пословицу, Федор сдержался. Вместо броска на родину – многочасовые прогулки. И хотя перед глазами – стальной лист чужого моря, ритмично сминаемый ветром, а не привычный российский простор, все равно он сумел настроиться на философский лад.

И вскоре, проанализировав еще и язвительную западную прессу, увидел опасности, которые дает вдруг свалившаяся политическая свобода. Въяве представил, как, празднуя победу, политики закорешатся, выпьют от души и решат, что теперь им любое море – по колено. Что держат Бога за бороду.

Из-за того, что голова в похмелье совсем не варит, они привлекают экономические умы. Конечно, не старые, а молодые. И трезвый поступок обнуляется – лабораторные ученые пьянеют от данной им свободы.

Ломать – не строить. Но чтобы перевести государство из одного исторического состояния в другое, нужна большая сноровка и тяжесть размышлений. Только смелый и в то же время безответственный ум может отказаться от продумывания реформ хотя бы на смехотворно ничтожный срок в сто лет. Проще, конечно, не рассуждая, изнахратить прежнюю систему и на ее обломках воздвигать миражную непродуманную конструкцию.