— Только инвестиции. И не в еду или шмотки — но в заводы и фабрики, в современную технологию. А работать наши люди все же могут — если им будут нормально платить, как на Западе, 50–70 процентов от расходов на производство. А не так, как у нас — 10. А то и 5… Тогда и воровать не надо, и держаться будет рабочий за свое место. Наши рабочие не хуже американских, народ работать не разучился. Просто сейчас — не за что…

Володя помолчал. А потом добавил:

— Если все же будет взрыв, то этой зимой. Месяца через три-четыре, когда жрать будет нечего.

— А если обойдется?

— Если обойдется в этот раз — может случиться года через три-четыре. А раньше ушло бы все десять. Но сейчас все быстрее развивается…

О неэффективности прямой продовольственной помощи говорил мне и Юрий Субботин.

— Нужна интенсивная приватизация собственности и прямое инвестирование западного капитала в глубинные структуры хозяйства. И как следствие этого — конвертируемость рубля. Только такая программа даст нам возможность выйти на рынок ценных бумаг, т. е. работать на рынок в системе фондовых бирж. Что касается сроков — если основываться на разработках аппарата Силаева, а они выглядят достаточно квалифицированными, — внутренняя конвертируемость рубля может быть достигнута уже к концу этого года. А к середине 93-го — и внешняя.

Не оспаривая в целом эту концепцию, Битов настаивал на невозможности управиться с проблемами самим. При этом он даже не имел в виду западные деньги, хотя и не отрицал такой необходимости:

— Учителя — вот кто нам сегодня нужен! Чтобы люди, которые состояли бы при такой помощи, не просто следили за распределением ее, но учили, как ею пользоваться с максимальным эффектом. Нужно большое количество западных специалистов — пусть часть средств пойдет на их содержание, это окупится.

— Так не могут же они оставаться здесь всю жизнь? — недоумевал я.

— И не надо! Нам не нужны миссионеры. В наших людях жива ностальгия по логичной и плодотворной деятельности. И с каждым десантом ваших специалистов эффект оказываемой Западом помощи будет все очевиднее.

Люди. Этот вопрос, с кем бы ни довелось мне беседовать в те дни, обычно оставался за кадром: испытав горечь разочарования в навязанном им сверху очередном эксперименте, называемом «перестройка», протянувшемся на пять лет хозяйственной разрухи и завершившемся государственным переворотом, — чувствуют ли себя люди способными сделать новый рывок, который наверняка потребует от них новых и немалых жертв? И еще: смогут ли они, выросшие в реалиях тоталитарной системы, соответствовать правовому парламентарному обществу, которое сегодня призывает строить услышанная, наконец, интеллигенция страны и, следом за нею, их новые лидеры?

Я и сегодня не уверен, что знаю ответ на этот вопрос. Все же не следует забывать, что история еще пишется, и главные ее участники живы; при этом в их число включились миллионы, никогда, я подчеркиваю это обстоятельство — никогда! — на протяжении всей своей жизни не имевшие даже самого ограниченного опыта демократии, свободы, плюрализма…

Десять дней — такие короткие… и такие длинные. Пытаясь задремать, ты опустил шторку иллюминатора — прямо в него ярко светило дневное солнце, ты откинул назад спинку кресла и прикрыл глаза.

И вспомнил читанный много лет назад фантастический роман забытого тобою автора. Его герой последовательно перемещался из обычного, своего, в параллельные миры, — число которых оказывалось бесконечно.

Начиналось же действие в Москве, со всеми присущими шестидесятым годам реалиями. Герой всегда оставался самим собой, но, по мере перемещений и удаления его от своего мира, что-то менялось. В ближайших измерениях — чуть-чуть. Например, памятник Пушкину оказывался на другой стороне улицы. Или на месте пивного бара обнаруживался кинотеатр. По мере удаления перемены становились существеннее, и вот уже оказывалось, что имя героя другое, и возраст его иной, Москва уже не Москва, и власть в стране принадлежит лидерам какой-то неведомой герою партии. Да и страна уже называется по-иному…

Ты читал этот роман — ну, лет двадцать назад, может, чуть больше. И сейчас в твоей памяти мелькали картины, наполнившие эти десять дней. Пустой цоколь памятника Дзержинскому… Широкая, не по-западному, улица — не Горького, но Тверская… Незнакомое тебе огромное белое здание на набережной с развевающимся над ним российским стягом. Обожженный остов автобуса у здания бывшего Музея революции — символ остро осознанного состояния: да — мы люди! И сами они.

Те, что в преддверии августовских дней оформляли на псковском заводе заказ на четверть миллиона наручников — и те, что, взявшись за руки, встали на пути танковых колонн… Ссутулившиеся фигуры в нескончаемой очереди у дверей закрытого продовольственного магазина — и сотни юношей, поднявших над головами конверты с дисками английской рок-звезды: она сама подписывала их сегодня у порога новоарбатского магазина грампластинок.

И еще пятеро — на перекрестке Садового кольца и Самотечной улицы… Выжил ли тот парнишка?

— Дядя Саша, да вы что? — у них же оружие!

1991 г.

В один из последующих моих приездов в Москву провели мы совершенно замечательный день с Борисом Мессерером и Беллой Ахмадулиной — с воспоминаниями об этом дне познакомились вскоре читатели «Панорамы», а некоторое время спустя они вошли в сборник — в главу, названную…