Шрифт:
Я помню, как дико ударила эта мысль, впервые из гулких детских чуяний ясно сказавшаяся в мозгу!
Но это была правда, я вправду была и есть кентавр. Кентавры не умеют любить отцовских домов с балконами и кухнями и мертвыми лосиными головами, не умеют помнить матерей и братьев, не умеют мерить землю и нанимать косарей. Кентаврам нужно то, что им нужно, не больше: свободы и луга. Кентаврам никого не жалко. Если встретят милого, то его любят и счастливы, но по нём не плачут, потому что кентавры плакать не умеют и потому что много милого на большой, нескупой земле, равно любимой кочевыми свободными кентаврами, равно своей и равно всех.
Да, в тот ли вечер все это стало ясно, или в тот вечер только зародилось семя той ясности, но я узнала тогда и не забыла, что каким-то чудом у людей родилась не девочка, а царевна-кентавр.
И она их бросит, конечно, чтобы найти другую жизнь.
ЧЁРТ
Посв. Константину Андреевичу Сомову
I. Бунт
Рядом с мамочкой у ее киота под образами я сказала молитвы, как всегда, когда она забегала проститься и благословить.
Сначала:
«Господи, помилуй и сохрани маму, папу, дедушку, бабушку, тетей, дядей, братцев, сестриц (это двоюродных), потом по имени родных братьев и сестру и всех людей, и помоги мне быть умницей».
Потом «Отче наш», «Богородицу».
Не думалось о молитве, и потому сердце билось как-то неприятно.
Мама благословила торопливо. Старшие ждали ее ехать на тройке. Поцеловала не как иногда, а спешно и, как молодая, убежала. А я легла. И все стало далеким и невероятным: Бог и мама.
Спать не хочется, оттого что сделалось вдруг скучно. Верно, оттого, что плохо молилась. Встаю на колени в постели. Нет, так лениво: нужно на пол к киоту.
Страшно.
Едва дрожит огонек в лампадке. Тени трепещутся. Ступаю, вздрагивая, по паркету. Опускаюсь. Молюсь.
Там, в далеких комнатах, шум, суета, сборы.
Опять:
«Господи, помилуй и сохрани маму, папу, дедушку, бабушку» и т. д.
Нет… перестала думать уже с дедушки.
Опять:
«Дедушку, бабушку… бабушку, бабушку… тетей…»
Каких? Я тетю Клавдию не люблю. Она нечестная. Все равно:
«И остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должником… оставляем должником нашим».
Это значит простить. Она маме на меня жалуется, а мне представляется… и она ни меня, ни мамы не любит…
Дурные мысли. Начинаю дрожать. Холодно и шуршит где-то.
О, какая противная m-lle Мохова! Вчера Буркович написала на записочке:
«У m-lle Моховой козявка в носу!»
Противно. У меня лежала бумажка, когда m-lle Мохова подошла. Я сказала на себя. Все девочки меня считали героем. M-lle Мохова дала на два часа переписки. Таня дожидалась в школьной передней и, зная, повела меня домой. Ей дала Мохова записку к маме с жалобой. Дома мама тотчас послала спать без игры с Володей и не простившись.
Буркович плакала вчера весь первый урок лицом в стол. Сидели рядом. Когда она подняла голову, на столе была лужа от носа и глаз. Рыжеватое лицо было красно пятнами, распухли глаза с тяжелыми веками без ресниц. Я ее утешала, целовала насильно, оттого что все ненавидели ее за грязность, и меня тошнило, но хотелось всем назло.
«Но Избави меня от лукавого…»
Как же я оказалась здесь?.. а что раньше? Думала или не думала?
Завтра рано в школу на весь день, опять до восьми вечера. Скучно.
«Отче наш…»
По коридору проносятся шаги. Сестра вбегает в комнату. Я уже в кровати и замолкла. Сестра забыла что-то… или маме? Вот нашла вполупотьмах ощупью и убегает к светящейся двери…
На тройках весело. Им весело, большим, и их — мама. А я одна встану завтра в семь часов, когда позовет шепотом Таня, чтобы не будить сестру, и поведет прочь… в далекую учебную, где умывальник мой, где прежде, до этой гадкой школы, брала уроки с Анной Ивановной, раньше с Анной Александровной, и еще раньше Катериной Петровной, и еще…
Все они не хотели больше учить меня. Одна за другою отказывались, потому что я представлялась и дразнилась.
«Господи, сохрани и помилуй маму, папу…»
Нужно все-таки домолиться.
Папу люблю ли? Папы никогда почти нет дома… я его боюсь и не люблю его запах. Маму люблю.
Вот miss Maud на коридоре. Я ее так рассердила сегодня, когда раздевалась, а она торопила, что она расплакалась. Англичанки редко плачут и очень терпеливы. Даже Анна Александровна, когда за рисованием я нарочно вела кривую линию, вздыхала: