День близится к вечеру. Смеркается. Скоро-скоро позовут одеваться к обеду…

По воскресеньям мы все обедаем внизу у дедушки. Это уже другое, но всегда неизменное, как и тот экипаж, перевозящий целый народ.

У дедушки мы — школа. Володя — мальчик, я — девочка, но я — царица. Я такая девочка, что все мальчики признали меня самой смелой и самой прекрасной из них всех, и я их царица. Володя — Чарли. Я — Люси. Дедушка — старый генерал, приглашающий школу.

У дедушки вкусный обед, потому что, кроме четвертого сладкого блюда, подается иногда и на второе сладкое блюдо. Что-то мягкое с сабайоном {51} .

Мы — дети, мы — школа, сидим в самом низу стола. Недалеко от нас противный двоюродный брат, сын тети Клавдии. Он меня ненавидит и следит, чем бы раздразнить.

Это, собственно, не двоюродный брат, а учитель из другой школы, наших врагов, которую мы презираем. Я сообщаю Володе — он мне всегда верит и покоряется — что нашего товарища Джека наказал директор мистер Чарли и посадил его в комнату с костями. Это карцер нашей школы. (Конечно, моя учебная.) Там в стенах замурованы человеческие кости. Но посреди рассказа я привскакиваю и объявляю Володе, что несносный шалун Эндрю опять залез под стол и щиплет меня за ногу.

— Отчего ты прыгаешь, егоза? Это тебе miss Maud подложила под юбку булавку в наказание за капризы? — дразнит двоюродный брат.

— Ее и нет. Она всегда в церкви своей по воскресеньям.

— После церкви ты нашалила, и она тебя наказала.

— После церкви она в своих гостях. А ты дурак.

Двоюродный брат краснеет и, растерянный дерзостью, молчит. Только бормочет:

— Погоди.

Мы отказываемся от ненужного жаркого и ожидаем четвертого. Я рассказываю Чарли про Люси — себя, что она и Джералд взяли первый приз на гонке на одной ноге с половиной.

— Все бежали на полторе ноге?

— Ну да, потому что все дети связаны попарно за ногу, так что и выходит, что у каждой пары три ноги. А если три разделить пополам, сколько будет? А? Или тебя еще про полторы не учил Иван Иванович?

И снова Эндрю под столом. И я воплю и вскакиваю.

— Ага, вот ты как себя ведешь! Тетя! Тетя!

И через шум ровно гудящих голосов всех моих тетей и дядей, разместившихся там по старшинству за передней частью стола, где дедушка добренький и чинная бабушка, мой враг, затаивший месть, зовет маму, мою маму, и все смолкает. Сижу, красная, в безумном ужасе.

— Тетя, нужно Веру прогнать. Она шалит и скачет!

Маме стыдно, она тоже краснеет.

— Вера, что же это?

Молчу.

— Ты что?

— Под столом мальчик! — плача кричит Володя.

— Вот вздор. Это все ее глупые игры, — объявляет враг. — Она от них свихнулась. У нее всюду мальчики.

Сестрицы и братцы (двоюродные) смеются веселыми взрывами.

— Вера, выйди из-за стола.

— Что там? — слабым голосом в общем взволнованном гаме спрашивает дедушка.

— Опять Вера нашалила. Мамочку огорчает, — объявляет строго бабушка.

— Ай-ай-ай, Верочка! Поди сюда.

Все смотрят на меня, и не могу двинуться. В ужасе Володя толкает меня.

— Иди к дедушке.

О, я пошла бы всюду за дедушкой! Дедушка сам каждое воскресенье, когда мы прощаемся, встает и, опираясь о древнюю палочку с рукояткой из слоновой кости и пристукивая мягким резиновым наконечником о паркет, ведет нас с Володей через всю длинную залу в свой кабинет, где крытый стеклянный балкончик — брюшком над улицей. Там дедушка каждое воскресенье из какого-то ящика на полу вынимает два круглых шоколадных пряника с большими квадратными цукатами на донышках и подает нам по очереди.

— Вот вам двоим. Берегите вашу маму.

И трясся старенький мягкий голос, и тряслась малая седая голова с небольшим круглым морщинистым личиком…

Я всегда рада идти за дедушкой, и это даже не из-за пряника, а оттого, что он так дает пряник. Он такой добренький.

Но теперь-то, теперь!.. Как сдвинусь с места, когда сощурил на меня ликующие глаза враг? И как пройти по всей столовой вдоль длинного ряда тетей, дядей, братцев и сестриц? И все, все смотрят, и многие смеются. И все думают одно:

«Она опять огорчает мать».

Стою.

Дедушка как-то растерялся. Повторяет свой зов.

Стою.

Глаза мои швыряются от одного лица к другому, и зубы скалятся. Вдруг чувствую свое лицо и в то же время голос, чужой голос мамы:

— Федя, выведи ее.

И Федя — враг — хватает меня за плечи и ведет.

Иду, как во сне, как во власти не своей.

Вот передняя. Еще ведет и что-то хихикает. Иду без сопротивления.

Вот темный коридор, и в темноте просыпаюсь.