Шорнбах поднялся, зажег спичку, подпалил листки с показаниями своей жены, так и не прочитав их, и бросил в камин.

— Вот так, — сказал он, — и считайте, что мы квиты взаимными унижениями…

К своему руководителю Шорнбах не поехал: он лгал Бергу, когда говорил, что только решение шефа определит его позицию в этом деле.

Сразу после того как Берг ушел, генерал, тщательно побрившись и смазав волосы «гамбургской водой», отправился к личному представителю председателя наблюдательного совета концерна «Хёхст».

Представляя в армии интересы концерна, Шорнбах понимал, что решение конечно же предстоит принять не его руководителю, а тем силам, которые определяют экономическое могущество государства. Он, впрочем, допускал мысль, что, возможно, Дорнброк уже вошел в контакт с «Хёхстом» и тогда придется отрабатывать назад и начинать игру против Берга; но такой допуск был незначительным — Шорнбах знал о противоречиях между Дорнброком и «Хёхстом». Он понимал также, что после разговора в «Хёхсте» — хочет он того или нет — придется идти на контакт с американцами, которые тесно координируют свою работу с бундесвером. Во всех случаях он отдавал себе отчет в том, что игра, предложенная Бергом, — это серьезная игра, как бы неожиданно она ни развивалась.

Запросив Бонн по телетайпу кодированным текстом, представитель «Хёхста» получил быстрый ответ: «Попросите Шорнбаха проконсультировать этот вопрос с его старыми друзьями. Наш ответ вы получите через час».

Встретившись на конспиративной квартире с представителем ЦРУ, Шорнбах изложил суть дела, не показав ему при этом меморандум Берга.

Американец спросил:

— Вы думаете, что фракции ХДС так уж ничего не известно об игре Дорнброка с банкирами Гонконга? Тем более вы утверждаете, что он расторговывает не только ваши чертежи, идеи, ракеты, топливо, но и наш общий уран?

— Дорнброк — сильный человек… Штраус периодически ездит к нему за консультацией…

— Но и мы не очень слабые люди, мистер Шорнбах, и могу вам сказать мое личное мнение: мне такая игра сейчас не нравится.

— Вы опасаетесь, что сможет…

— Я ничего не опасаюсь, — снова перебил его американец, — мне нечего опасаться… Вы наш старый друг, вы должны понимать, что когда наступит время начать игру угодными нам режимами в Азии, то делать это придется нам, а не Дорнброку. Впрочем, я дам вам ответ завтра, часам к семи. Хорошо?

Об этом разговоре Шорнбах сразу же проинформировал личного представителя правления «Хёхста». Тот немедленно связался с Бонном.

— Если уж и предстоит начинать игру с Азией, то не Дорнброку и тем более не Уолл-стриту, а нам, — сказал председатель наблюдательного совета концерна. — Видите, коллеги, — обернулся он к помощникам, — как хорошо иметь верных людей в армии, поддерживающих деловые контакты с американцами. Посмотрим, что ответит Вашингтон; я думаю, они в обычной своей бюрократической манере запоздают с ответом или — что более вероятно — решат сами перехватить инициативу. Поэтому я думаю, нам следует попросить Шорнбаха немедленно принять предложение Берга. Я считал бы целесообразным, не откладывая, послать кого-то в Пекин и проинформировать их министерство внешней торговли об опытах, которые мы ведем в лабораториях по химической и бактериологической борьбе… — он чуть поиграл бровью, — с паразитами в сельском хозяйстве.

Когда Дорнброк впервые после освобождения из тюрьмы прилетел в Нью-Йорк, на аэродроме его встречал Дигон. Их окружила громадная толпа репортеров.

— Мистер Дигон, чем вызван визит Дорнброка в Штаты? — спросил парень из радиокорпорации Си-би-эс.

Дигон знал, что его люди из отдела прессы подготовили этот первый вопрос; были, правда, и другие вопросы, но он ответил на этот, нужный ему:

— Жизнь учит нас умению чувствовать смену исторических периодов. Нельзя строить современный мир на дрожжах мести и злобы. Нас объединяет с Германией общее и главное — вера в свободу человека, в его неотъемлемое право на демократию, предпринимательство, на гарантированное чувство собственного достоинства. Годы — как учитель; нас объединяет будущее, и оно сильнее трагического прошлого.

Дорнброк стоял на солнцепеке, чуть надвинув на лоб кепи, и думал: «Поразителен прагматизм этих американцев. Они живут лишь собой и все самые высокие идеи мира подчиняют интересам дела. Наш дух, мятежный, сумасбродный, надменный, — как бы его ни определяли — всегда выдвигал на первое место идею и ей подчинял все дела, ибо дела личностны, а идея общезначима. Говори, милый, о том, что нас сближает, говори. Все равно придет время — я стану топтать тебя в камере; только ты будешь визжать и молить о пощаде… Теперь ты влез в мое дело и наивно думаешь, что контролируешь меня и я без тебя шагу не ступлю… Нет! Теперь ты без меня не сделаешь шага, а пока говори — ты красиво говоришь, без бумаги, как истинный оратор…»

— Мистер Дорнброк, какие вопросы вы намерены обсуждать с мистером Дигоном?

— У нас много вопросов, которые следует обсудить, — ответил Дорнброк и сразу же двинулся на толпу репортеров, а трое людей из его охраны ринулись вперед, расталкивая журналистов профессиональными приемами: точно так же действовала охрана Гитлера, когда он «встречался с народом» во время демонстраций на нюрнбергских партийных съездах.

— Ваши руководители, — говорил Дорнброк, когда они прилетели с Барри Дигоном на его остров и остались одни на пустынном белопесчаном берегу океана, — своими руками отдали Китай красным. У меня есть кое-какие связи на Востоке, и если мы начнем первыми работать в этом направлении, то через десять — двадцать лет мы с вами сможем диктовать условия этому сумасшедшему миру.