– Ну, ну, сейчас я вам помогу, хоть я и женщина, я выведу вас на путь истинный.

– Увы, другого я и не желал бы.

– Итак, парижане взбунтовались, не правда ли?

– Да.

– И какая же их часть приложила руку к мятежу?

– Примерно двенадцать человек из каждых пятнадцати.

– Как вам удалось сосчитать?

– О, это просто: двенадцать пятнадцатых всей нации составляет народ, две пятнадцатые приходятся на дворянство и одна пятнадцатая – на духовенство.

– Подсчет точен, граф, вы, я смотрю, считаете превосходно. Вы читали господина и госпожу де Неккер?

– Господина де Неккера читал, ваше величество.

– Так вот, у них очень хорошо сказано: «Предают только свои», – весело проговорила королева. – А вот как считаю я. Хотите послушать?

– Буду польщен.

– Из двенадцати пятнадцатых шесть приходится на женщин, верно?

– Да, ваше величество, однако…

– Не перебивайте. Итак, шесть пятнадцатых – женщины, остается еще шесть. Положим, две пятнадцатых – немощные старики и безразличные, это не слишком много?

– Отнюдь.

– Остаются четыре пятнадцатых, из которых – вы не станете возражать – две – это трусы и умеренные. Я и так льщу французской нации. Пусть оставшиеся две пятнадцатых – люди разъяренные, крепкие, храбрые и воинственные. Итак, у нас получилось, что две пятнадцатых населения Парижа – мятежники. Я говорю «Парижа», потому что только его следует принимать в расчет, о провинции говорить не будем, ладно?

– Да, государыня, однако…

– Опять вы со своим «однако». Погодите, я отвечу вам позже.

Господин де Шарни поклонился.

– Две пятнадцатых населения Парижа, – продолжала королева, – это сто тысяч человек, согласны?

На сей раз граф промолчал.

Королева заговорила снова:

– Ну вот. Против этих ста тысяч – плохо вооруженных, недисциплинированных, не привыкших воевать, неуверенных, поскольку они знают, что поступают дурно, я выставляю пятьдесят тысяч солдат, известных всей Европе своей отвагой, под предводительством офицеров вроде вас, господин де Шарни. Кроме того, на моей стороне такое священное понятие, как божественное право, и, наконец, моя душа, которую легко растрогать, но очень трудно сломить.

Граф продолжал хранить молчание.

– Неужели же вы думаете, – гнула свое королева, – что при таких условиях два человека из народа стоят в бою больше, чем один мой солдат?

Шарни не проронил ни звука.

– Отвечайте же, что вы об этом думаете! – в нетерпении воскликнула королева.

– Государыня, – начал граф, оставляя наконец по приказу королевы почтительную сдержанность, с которой он ее слушал, – на поле битвы ваши пятьдесят тысяч солдат разобьют сто тысяч неорганизованных, недисциплинированных и плохо вооруженных людей за полчаса.

– Вот видите! – обрадовалась королева. – Я все-таки права.

– Погодите, все обстоит не так, как вы думаете. Начнем с того, что мятежников в Париже не сто тысяч, а пятьсот.

– Пятьсот тысяч?

– Вот именно. В своих подсчетах вы не учли женщин и детей. О, королева Франции! О, гордая и отважная женщина! Парижанок вы должны приравнять к мужчинам, и, возможно, придет день, когда они заставят вас приравнять их к демонам.

– О чем вы, граф?

– Ваше величество, знаете ли вы, какую роль может сыграть женщина в гражданской войне? Не знаете. Что ж, придется вам объяснить, и вы увидите, что два солдата против одной женщины – это еще мало.

– Да вы с ума сошли, граф!

Шарни печально улыбнулся и спросил:

– А вы видели, как у Бастилии, под огнем и под свист пуль, они звали к битве, грозили кулаками вашим вооруженным до зубов швейцарцам, выкрикивали над трупами проклятия таким голосом, от которого живые подскакивали, как ошпаренные? Вы видели, как они варили смолу, подкатывали орудия, подавали отважным патроны, а более робким – патроны вместе с поцелуем? А знаете ли вы, что по подъемному мосту Бастилии прошло столько же мужчин, сколько и женщин, что если в эту минуту рушатся стены Бастилии, то с помощью кирок, зажатых в женских руках? Ах, государыня, берите в расчет парижских женщин, берите и не забывайте о детях, которые льют пули, точат сабли, бросают булыжники с седьмого этажа. Не забудьте о них, ведь отлитая ребенком пуля издали настигнет вашего любимого генерала, наточенная им сабля будет перерезать поджилки лошадям вашей кавалерии, а упавший с неба слепой камень размозжит голову вашему драгуну или гвардейцу. Примите во внимание и стариков, ваше величество: если они не в силах поднять шпагу, то вполне способны служить в качестве щитов. На площади Бастилии были и старики; знаете, как поступали эти старики, которых вы не берете в расчет? Становились перед молодыми бойцами, опиравшими свои ружья им о плечо, так что пули ваших швейцарцев убивали бессильных стариков, своею грудью прикрывавших полных сил воинов. Не забывайте о стариках, ваше величество: это они вот уже триста лет рассказывают молодым, как дичь, за которой охотятся дворяне, травит их посевы, как постыдно их сословие сгибается под гнетом феодальных привилегий, а потом молодые хватаются за топоры, дубины, ружья – все, что попадется под руку, и идут убивать, уподобляясь орудиям, заряженным проклятиями стариков, словно пушки железом и порохом.

– Три сотни спартанцев разбили армию Ксеркса, господин де Шарни.

– Да, но сегодня три сотни спартанцев – это восемьсот тысяч, а ваши пятьдесят тысяч солдат – армия Ксеркса.

Королева подняла сжатые кулаки, лицо ее исказилось от гнева и стыда.

– О, пусть я лишусь трона, – вскричала она, – пусть меня растерзают на кусочки ваши пятьсот тысяч парижан, но я не желаю слышать такие слова от Шарни, преданного мне человека!

– Если он и говорит вам такие слова, государыня, то лишь потому, что в его крови нет ни одной капли, недостойной предков, и вся она принадлежит вам.