– Да, вы. Я ведь все правильно понимаю, не так ли? Вы – другое дело, вы любите Францию исключительно ради нее самой.

– Ваше величество, – поклонившись, отвечал Жильбер, – я проявил бы неуважение к вам, если бы не был откровенен.

– Какое ужасное время! – вскричала королева. – Люди, считающие себя порядочными, разделяют два понятия, которые всегда должны идти вместе – Францию и короля. Разве один из ваших поэтов не написал трагедию, где у королевы, которая лишилась всего, спрашивают: «Что же у вас осталось?» И она отвечает: «У меня, как у Медеи, осталась сама я [184] , и мы еще посмотрим».

И королева в гневе вышла из гостиной, оставив Жильбера в крайнем изумлении.

Эта вспышка приоткрыла перед ним уголок завесы, за которой зрела контрреволюция.

«Понятно, – входя к королю, подумал Жильбер, – королева что-то замышляет».

«Что ж, – подумала королева, возвращаясь к себе, – с этим человеком решительно ничего нельзя поделать. У него есть сила, но нет преданности».

Бедные монархи, для которых слово «преданность» – синоним слова «раболепство»!

Повидавшись с королем, который был настолько же спокоен, насколько взволнована королева, Жильбер вернулся к г-ну Неккеру. Король рассуждал, строил планы, размышлял о законодательной реформе. Этот добрый человек с мягким взглядом и прямой душой, сердце у которого было изъедено предрассудками, проистекавшими из его королевского положения, упорно боролся с пустяками вместо того, чтобы заниматься серьезными делами, возникавшими перед ним. Он упорно пытался заглянуть своими близорукими глазами за горизонт и не замечал, что у ног его зияет пучина. Этот человек внушал Жильберу глубокую жалость.

Королева же была иной, и при всей своей невозмутимости Жильбер чувствовал, что она относится к тем женщинам, которых надо страстно любить или смертельно ненавидеть.

Вернувшись к себе, Мария Антуанетта почувствовала, что на сердце ей навалилась огромная тяжесть.

И действительно, ни как у королевы, ни как у женщины у нее не было рядом какой-нибудь опоры, на которую она могла бы переложить хоть часть гнетущей ее ноши.

К кому бы она ни обращала взор, везде ей чудились неуверенность и колебания.

Придворные беспокоились за свои состояния и обращали их в деньги.

Родственники и друзья думали о том, чтобы покинуть страну.

Преданнейшая из фрейлин Андреа постепенно отдалялась от нее душой и телом.

Самый благородный и любимый из мужчин – Шарни – был оскорблен ее капризом и пребывал в сомнениях.

Такое положение беспокоило эту тонко чувствующую и прозорливую женщину.

Почему этот безукоризненный человек с чистейшим сердцем вдруг так резко изменился?

«Нет, он не изменился, – вздохнув, подумала королева, – но скоро изменится».

Изменится! Мысль, страшная для женщины, которая любит со страстью, и невыносимая для женщины, которая любит, не забывая о своей гордыне.

А королева любила Шарни и страстно, и гордо.

Оттого она и страдала вдвое сильнее.

А между тем сейчас, когда она поняла, какое зло совершила и в чем была не права, было еще не поздно все исправить.

Но у этой коронованной женщины ум был, увы, не гибок. Она не могла найти в себе силы признать собственную неправоту. Быть может, будь то человек, который ей безразличен, она выказала бы, вернее, соизволила бы выказать величие души и попросила бы прощения.

Но тому, кого она почтила столь живой и чистой страстью, кому благоволила поверять свои самые тайные мысли, она не могла уступить даже в малости.

Несчастье королев, снисходящих до любви к подданному, состоит в том, что они любят всегда, как королевы, и никогда, как женщины.

Эта королева ставила себя настолько высоко, что полагала: за ее любовь нельзя отплатить ничем человеческим, ни кровью, ни слезами.

Едва почувствовав ревность к Андреа, она начала терять душевную твердость.

Отсюда – чувство неудовлетворенности собою, капризы.

Из-за капризов – гнев.

А из-за гнева – дурные мысли, повлекшие за собою и дурные поступки.

Шарни не отдавал себе отчет во всем этом, но, будучи мужчиной, понял, что Мария Антуанетта ревнует его к жене, притом несправедливо.

К жене, которая ни разу не взглянула на него.

Ничто так не возмущает человека прямого и неспособного на предательство, как мысль о том, что его считают на это способным.

Ничто так не привлекает внимания человека, как ревность, которой его удостоили.