– Нет.

– Смогли бы застрелить Флесселя?

– Нет.

– А повесить Фулона?

– Нет.

– А смогли бы вы принести окровавленное сердце Бертье в ратушу и положить его на стол?

– Да это же гнусность! – вскричал Бийо. – Как бы ни был виновен этот человек, я дал бы разрезать себя на куски, только бы спасти его. Это правда: меня ведь ранили, когда я бросился его защищать, и если бы не Питу, который оттащил меня к реке…

– Точно, – подтвердил Питу, – без меня папаша Бийо провел трудные четверть часа.

– Вот видите, Бийо, есть множество людей, которые действовали бы точно так же, как вы, чувствуй они рядом поддержку; однако, когда у них перед глазами дурной пример, они становятся злыми, свирепыми, просто бешеными, а когда зло совершено, сделанного не воротишь.

– Хорошо, – не сдавался Бийо, – пускай господин Питт, или, вернее, его деньги, имеют какое-то отношение к смерти Флесселя, Фулона и Бертье, но ему-то какой от этого прок?

Жильбер засмеялся тем беззвучным смехом, который заставляет удивляться людей простодушных и задуматься людей думающих.

– Какой прок, говорите? – переспросил он.

– Да, какой?

– А вот какой. Вы ведь сторонник революции, верно? Вы же не побоялись даже крови, когда штурмовали Бастилию.

– Да, революция мне понравилась.

– А вот теперь она нравится вам уже меньше. Теперь вам уже жаль Виллер-Котре, Писле, жаль ваших мирных равнин, ваших тенистых лесов.

– Frigida tempe [181] , – ввернул Питу.

– Да, вы правы, – согласился Бийо.

– Так вот: вы, папаша Бийо, фермер, собственник, уроженец Иль-де-Франса, а следовательно, исконный француз, вы представитель третьего сословия, тех, кого называют большинством. И вы уже потеряли вкус к революции.

– Согласен.

– Стало быть, и большинство тоже потеряет к ней вкус.

– И что дальше?

– В один прекрасный день вы протянете руку солдатам господина Брауншвейга [182] или господина Питта, которые именем этих освободителей Франции придут, чтобы вернуть вам ваши священные устои.

– Никогда!

– Да ну? Подождите.

– Но ведь Флессель, Бертье и Фулон были, в сущности, негодяями, – осмелился возразить Питу.

– Проклятие! Точно такими же, как господин де Сартин [183] и господин де Морепа, как господин д’Аржансон и господин Филиппе были до них, как господин Лоу, как господин Дюверне, как всякие там Лебланы и Парисы, как Фуке и Мазарини, как Самблансе, как Ангеррам де Мариньи, как господин де Бриен для господина де Калонна, как господин де Калонн для господина Неккера, и как господин Неккер станет негодяем для нашего правительства годика через два.

– Что вы, доктор! – возмутился Бийо. – Господин Неккер – негодяй? Никогда в жизни!

– И вы, мой любезный Бийо, станете негодяем для нашего юного Питу в случае, если агент господина Питта научит его известным теорийкам с помощью стаканчика водки и десяти франков за каждый день бунта. Понимаете, дорогой Бийо, словечком «негодяй» во время революции называют всех, кто думает иначе, чем ты, и в той или иной степени ругать им будут всех нас. Кое-кого будут называть этим словом так долго, что соотечественники выбьют его на могильной плите, других еще дольше, и они будут известны потомству именно как негодяи. Вот, милый Бийо, что я вижу, а вы не видите. Бийо, Бийо, честные люди не должны уходить в кусты.

– Почему это? – возразил Бийо. – Если честные люди уйдут в кусты, революция все равно пойдет своим путем, потому что ее уже выпустили на свободу.

На губах Жильбера вновь заиграла улыбка.

– Взрослое дитя! – воскликнул он. – Это все равно что выпустить из рук плуг, распрячь лошадь и сказать: «Ладно, я плугу не нужен, он сам сделает борозду». Друг мой, кто сделал нашу революцию? Честные люди, не так ли?

– Франция может ими гордиться; мне кажется, что Лафайет – честный человек, Байи – честный человек, Неккер – честный человек, мне кажется, что господа Эли, Юлен и Майар, сражавшиеся вместе со мною, – тоже честные люди. Мне кажется, что и вы…

– Послушайте, Бийо! Если все честные люди – вы, я, Майар, Юлен, Эли, Неккер, Лафайет уйдут в сторону, то кто же будет дело делать? Мерзавцы, убийцы и негодяи, которых я вам указал, агенты господина Питта?

– Ну-ка, что вы на это скажете, папаша Бийо? – осведомился убежденный Питу.

– Ну что ж, – отозвался Бийо, – тогда придется вооружиться и перестрелять их всех как собак.

– Погодите-ка. Кто будет вооружаться?

– Да все.

– Бийо, Бийо, не забывайте об одном, друг мой: то, чем мы сейчас занимаемся, называется… Как называется то, чем мы в эту минуту занимаемся, а, Бийо?