– Да здравствует король! Да здравствует королева! – воскликнул Бийо.

Король обернулся.

– Знакомый голос! – с улыбкой заметил он.

– Вы очень добры, ваше величество, – отвечал храбрый фермер. – Да, голос тот же, что и во время поездки в Париж. Эх, кабы вы остались в Париже и не возвращались сюда!

Королева нахмурила брови.

– Да, – процедила она, – тем более что парижане так дружелюбны!

– Итак, сударь! – обратился к Лафайету король, точно спрашивая: «Что, по вашему мнению, следует предпринять?»

– Государь, – почтительно отозвался г-н де Лафайет, – мне кажется, было бы кстати, если бы вы, ваше величество, появились на балконе.

Король молча бросил вопросительный взгляд на Жильбера.

Затем он направился прямо к балконной двери, без колебаний отворил ее и вышел на балкон.

Послышался громкий и дружный клич:

– Да здравствует король!

За этим кличем грянул другой:

– Короля в Париж!

И тут же несколько громоподобных голосов вскричали:

– Королеву! Королеву!

Все содрогнулись, слыша этот зов, король, Шарни и даже Жильбер побледнели.

Королева подняла голову.

Она стояла у окна, лицо ее тоже было бледно, губы сжаты, брови нахмурены. Она поддерживала принцессу. Рядом с ней стоял дофин, и ее белая, как мрамор, рука, покоилась на белокурой головке ребенка.

– Королеву! Королеву! – все требовательнее кричали голоса снизу.

– Народ желает вас видеть, государыня, – произнес Лафайет.

– О, не ходите, матушка! – жалобно попросила принцесса, обвив шею королевы руками.

Королева взглянула на Лафайета.

– Ничего не бойтесь, ваше величество, – сказал он.

– Как! Я одна? – прошептала королева.

Лафайет улыбнулся и почтительно, с тем чарующим изяществом, которое не покинуло его и в старости, отстранил детей от матери, а затем вытолкнул их на балкон первыми.

Потом он предложил Марии Антуанетте руку и сказал:

– Ваше величество, соблаговолите довериться мне, я отвечаю за все.

И вывел королеву на балкон.

Мраморный двор являл собой устрашающую картину, от которой у многих бы закружилась голова: весь он был затоплен морем людей, и по этому морю так и ходили ревущие волны.

При виде королевы вся толпа взорвалась криком, и не ясно было, что означает этот крик – радость или угрозу.

Лафайет поцеловал королеве руку; в толпе послышались рукоплескания.

В самом деле, в жилах последнего французского простолюдина течет благородная рыцарская кровь.

Королева перевела дух.

– Непостижимый народ! – прошептала она.

И вдруг она содрогнулась.

– Сударь, а что же станется с моими гвардейцами, с теми, которые спасли мне жизнь? Вы ничем не можете им помочь?

– Позовите сюда одного из них, – попросил Лафайет.

– Господин де Шарни! Господин де Шарни! – вскричала королева.

Но Шарни сделал шаг назад: он понял, о чем идет речь.

Он не желал приносить повинную за вечер 1 октября.

Не чувствуя за собой вины, он не нуждался в прощении.

Андреа испытывала те же чувства: она протянула руку к Шарни, желая его удержать.

Ее рука встретилась с рукой графа, и они сомкнулись в пожатии.

Королева заметила это, несмотря на то что в этот миг столько лиц и событий требовали ее внимания.

Взгляд ее вспыхнул, грудь задрожала, и она отрывисто произнесла, обращаясь к другому гвардейцу:

– Сударь, идите сюда, я вам приказываю.

Гвардеец повиновался.

Впрочем, у него, в отличие от Шарни, не было причин для колебаний.

Господин де Лафайет увлек его на балкон, нацепил ему на шляпу свою собственную трехцветную кокарду и обнял его.

«Да здравствует Лафайет! Да здравствуют королевские гвардейцы!» – взревело пятьдесят тысяч глоток.

В некоторых голосах еще слышалась глухая ярость, последние угрозы рассеявшейся бури.

Но эти угрозы были перекрыты дружными приветственными кликами.

– Пойдемте, – промолвил Лафайет, – гроза миновала.