– Сколько тебе лет, Петрюс?

– Двадцать шесть, дядя.

– Так ты моложе своих лет. Слава богу, это несчастье не из неисправимых: состариться можно очень скоро.

– Что вы хотите сказать?

– Чтобы ты был осмотрительнее в оценках и брал все, что дается. Когда ты увлекаешься кем-нибудь, милый, – а это с тобой случается часто, – ты приписываешь ему те прекрасные качества, которыми полон сам. Например, в данное время твоя любовь к Гарди заставила тебя сказать глупость, от которой всякий бы покраснел за тебя, если бы был свидетелем – будь это Франц, мой лакей, или Крупетка, собачонка маркизы, от присутствия которой портится соус.

– Я не понимаю вас, дядя.

– Ты не понимаешь меня? Знай же, что у нас кресты дают тем, кто их просит. Когда тебе захочется его иметь, стоит только обратиться к любовнице директора изящных искусств или к пономарю монастыря Сен-Ашель, и ты его получишь.

– Вы во всем сомневаетесь, дядя.

– Милый друг, тот, кто пережил революцию, Директорию, реставрацию, Ватерлоо, тот имеет право не верить ничему. В мои годы, когда ты увидишь столько правлений, ты так же будешь относиться скептически ко всему, как и я.

– Может быть, к крестам, но к фрескам – нет.

– Вернемся же к ним. Твой друг отказался?

– Отказался.

– Потому что… Есть же причина отказа?

– Конечно. Он ничего не хочет делать правительству, которое запрещает Горасу Верне, нашему известному художнику, выставить картины битв при Монмирайле, Жаммане и Вальми.

– Милый Петрюс, твой друг отказался писать фрески, потому что император России… заказал ему картину, за которую он получит тридцать тысяч франков, тогда как за фрески он получил бы только десять. Видишь, мой милый, тут вовсе не патриотизм играет роль, а любовь к деньгам.

– О, дядя, я хорошо знаю Абеля и готов жизнь за него положить.

– Несмотря на то, что ты сын своего отца, то есть негодяя и морского разбойника, твоя жизнь мне слишком дорога, чтобы я позволил тебе так рисковать ею.

– Вы слишком ожесточены, дядя, поэтому ничему и не верите.

– Ошибаешься. Я верю в твою привязанность – и привязанность твоя уже потому бескорыстна, что я никогда тебе ничего не давал и ничего не дам, пока буду жив, кроме обеда, если ты захочешь его разделить со мной, – а еще я верю в твое будущее, если ты не израсходуешь понапрасну время, свой талант и жизнь. Ты художник уже три года, не носишь ни шляпы, ни средневековой куртки, ни панталон в обтяжку, одним словом, одеваешься, как все… Если при тех средствах, которыми ты обладаешь, ты не захочешь пренебречь советами старика, много видевшего…

– Я люблю вас как второго отца и считаю лучшим другом.

– Я твой старый друг и прошу тебя во имя этого выслушать меня, потому, прежде всего, что нам больше ничего не остается делать.

– Я слушаю вас, дядя.

– Я, хотя и не показываю, но знаю все твои знакомства: знаю твоего друга Жана Робера, знаю твоего друга Людовика, наконец, знаю всех твоих друзей.

– И имеете что-нибудь против них?

– Я? Особенно ничего, но зачем тебе сходиться с поэтами или студентами?

– Потому что я художник, дядя.

– В таком случае, если тебе так необходимо видеть поэтов, попроси представить тебя графу Марселю.

– Но он написал одну только оду…

– Он – пэр Франции!.. Ну, вот еще – Брюффо.

– Этот тоже написал какую-то одну трагедию!

– Он из академии!.. Ты слишком сближаешься с молодежью.

– Дядя, да вы ли это? Вы, обожатель молодежи, который из тщеславия носил белый парик, вы ли обращаетесь ко мне с подобным упреком?!..

– Такие связи ни к чему не приводят: они не послужат ни улучшению положения, ни приобретению славы.

– Так что же, но они дают счастье!

– Да? Ты называешь счастьем курить, сидя в мастерской, сквернейшие сигары или в кафе за чашкой рассуждать об искусстве. Когда имеешь счастье быть сыном морского разбойника, которому нечем кормиться, надо самому поддерживать честь имени, черт возьми! А мы происходим от императоров Константинополя! Да, милый Петрюс, поверьте человеку, знавшему Ришелье и других: женщины и одни женщины составляют нам имя в обществе; имей их, сколько можешь, и сходись, насколько можешь, поближе. Подумай перед каждой новой связью о тех выгодах, которые она тебе может принести: это называется знанием света, умением жить. Положись на мою опытность и в жизни, и в людях. Постарайся прочно основаться во всех министерствах, знай, что говорится во всех посольствах. И ты будешь главой оппозиции в пятьдесят лет, а в шестьдесят у тебя будет шестьдесят тысяч годового дохода. А между делом – жена какого-нибудь банкира, одна или две жены нотариусов, больше не нужно. Ухаживай, ухаживай за женщинами: они главные двигатели мнений, а, в конце концов, общественное мнение – это все.

– Но, дядя, общество, которое вы мне предлагаете, так разборчиво!

– Общество, милый мой, – лес, в который всякий вступает вооруженным: одни – умом, другие – положением. Горе тому, кто не примет известных предосторожностей! Жизнь в обществе – то же, что игра в пикет: играющие добросовестно разоряются, а кто умеет подтасовывать карты, обогащается.

– Есть люди, которые обогащаются не этим манером, дорогой дядя.

– Да, но тогда нужно надеяться на случай: вместо плута он иногда посещает и честного человека.