Шрифт:
– О, дядя, скажите лучше – самое скверное. Она принимает всех, к ней идет всякий, точно в приемную министра.
– Милый мой племянник, я не раз заводил с мадам де Маран разговор о тебе: она находит лицо твое очень приятным, но ей не нравится твое обращение.
– Хотите, я посвящу вас в тайну вкусов госпожи де Маран?
– Посвяти.
– Ее муж купил картину – образец живописи, а она не успокоилась до тех пор, пока он не отдал ее назад автору, говоря, что этот предмет вовсе не ласкает взор.
– Я знаю эту картину, и она, действительно, не ласкает взора.
– Как будто и Святой Варфоломей – вещь забавная!
– Что же, я не хотел бы иметь Святого Варфоломея в моей столовой.
– И все-таки, дядя, постарайтесь приобрести его, хотя бы для того, чтобы подарить мне.
– Постараюсь, только с условием, что ты вернешься к г-же де Маран.
– Я начинал было интересоваться ею, а вы заставите меня ее возненавидеть.
– Каким образом?
– Принимать художника и видеть в нем только красивое лицо – плохая рекомендация для женщины!
– Ах, черт возьми, да чего же ты хочешь, чтоб она в тебе видела? Что такое, прежде всего, мадам де Маран? Всемогущая благодаря положению мужа, но нераскаявшаяся Магдалина. Станет она ценить искусство! Она видит молодого, красивого мужчину и смотрит на него, ведь ты тоже любуешься, видя красивую лошадь.
– Да. Но как бы хороша ни была лошадь, я предпочту ей фриз Фидия.
– Ну, а встретившись с молоденькой, хорошенькой женщиной, ты тоже способен променять ее на Фидия?
– Говоря откровенно, дядя…
– Не доканчивай, или ты мне больше не племянник! Г-жа де Маран совершенно права, а ты врешь; ты уж слишком артист, светскости же в тебе очень мало. Ты не замечаешь своих поступков, не следишь за собой, что можно простить только школьнику, а не человеку твоих лет и твоего имени.
– Вы забываете, дядя, что я ношу имя моего отца, а не ваше, и если можно строго порицать поступки потомка Юстиниана III, то к сыну морского разбойника, как вы зовете моего отца, можно относиться поснисходительнее. Мое имя Петрюс Гербель, дядя, а не виконт Гербель де Куртенэ.
– Это не оправдание, мой милый. Весь характер человека обрисовывается в поступи, манере держаться, подавать руку: министр ходит не так, как ходят его чиновники; в поступи кардинала и какого-нибудь аббата, хранителя печати, или простого нотариуса тоже есть разница. Разве ты хочешь походить на привратника или приказчика? Посмотри, например, на твой костюм, ведь он возмутительно плох. Портной твой не что иное, как осел!
– Но на меня шьет ваш же портной…
– Вот прекрасный ответ! Дай я тебе моего повара, как дал портного, и ты превратишь его в дрогиста [9] в какие-нибудь шесть месяцев. Прикажи позвать Смита…
9
Дрогист – торговец аптекарскими и химическими товарами.
– Этого я не могу сделать, дядя! Он и без того слишком часто навещает меня.
– Прекрасно. Значит, мы в долгу у нашего портного?
– Прикажете послать его к вам, когда он придет?
– Ты сейчас сам увидишь… Я советую тебе позвать портного и спросить, кто одевает твоего дядю? И если он ответит «я», – он бессовестный лгун; это все равно, если бы мой повар вздумал хвастаться, что он распоряжается на кухне! Если мое платье и хорошо, так потому, что я умею носить его. Посмотри на меня: ведь мне уже шестьдесят восемь лет. Старайся, чтоб все на тебе сидело красиво, свободно, и ты будешь прелестным молодым человеком, достойным имени Гербеля де Куртенэ.
– Но что побуждает вас так беспокоиться о моем внешнем виде? Уж не хотите ли вы превратить меня в истинного денди?
– Ты всегда впадаешь в крайности. Я вовсе не хочу сделать из тебя денди, а просто хочу, чтобы ты, мой племянник, был не только красивым, но и изящным молодым человеком. Подумай только, что всякий, знающий нас, при встрече скажет тому, кто нас не знает: «Видите этого молодого человека? Его дядя имеет шестьдесят тысяч годового дохода».
– О, дядя, кто же это говорит?
– Да все маменьки, имеющие дочек на выданье, милостивый государь.
– Прекрасно! А я-то вас пресерьезно слушал. Полно, дядя, вы просто эгоист. Вы хотите меня с рук сбыть, хотите женить.
– Ну так что же? Если бы и так?
– Я еще раз повторю ответ, слышанный вами сотню раз в продолжение этого года: нет и нет, дядя!
– Ах, боже мой! Да ты повторишь это «нет» сто, тысячу раз, десять тысяч раз и все-таки в один прекрасный день придешь и скажешь «да»!
Петрюс улыбнулся.