Впрочем, Кетле не делает из этой формулы тех выводов, какие попытались сделать из нее впоследствии. Он постольку же моралист, поскольку и статистик – моралист, цитирующий Паскаля и из всех основателей естественной истории обществ хуже всех видевший, куда ведет путь, по которому он пошел.

Герберт Спенсер, подобно Конту, гордится тем, что он мало читал. Он знаком, однако, с работами Кетле [1641] и знает сочинения Конта настолько, чтобы постараться выяснить, что его ни в каком случае нельзя считать учеником Конта, хотя иногда он и сходится во мнениях с автором Курса положительной философии [1642] . Но из того, что Спенсер находился преимущественно под другими влияниями (он ставит на первом месте Кольриджа, открывшего ему все значение идеи «жизни», и Ван-Бера, который научил его, что органическое развитие состоит в переходе от состояния однородности к состоянию разнородности), не следует, что человек, читавший Opuscules Конта, мог бы считать Основы социологии действительно оригинальным произведением. Все руководящие идеи и даже самый метод Спенсера имеются в этих Opuscules. Конт начертил план, а Спенсер его выполнил.

Во многом, однако, Спенсер пошел далее Конта. Он превзошел его, во-первых, тем, что в основу принципа развития положил прогрессивную дифференциацию. Благодаря этому принципу, вместо чисто психологической и моральной критики индивидуализма, какую мы находим у Конта, Спенсер выставляет теорию сознания, существенным признаком и raison d’^etre которой служит уже множественность, а не единство. Затем из общей философии Спенсера почти исчезает столь дорогая Конту идея прерывности различных порядков явлений, а следовательно, и наук. Спенсер склонен допустить непрерывность науки, так как он склонен допустить тождество природы явлений, по крайней мере, постольку, поскольку они познаваемы. Логика его системы требовала бы, по этим двум основаниям, чтобы он безусловно слил социологию с биологией. Однако он колеблется и, наконец, решается сказать: «Человек является одновременно и конечной проблемой биологии и начальным фактором социологии» [1643] , давая, таким образом, понять, что при всей близости этих двух наук между ними нет полного слияния.

Спенсер, как я пытался это доказать в другом месте [1644] , держится такой политической и социальной философии, которая принуждает его делать чудеса осторожности и ловкости, чтобы сохранить за своей системой хотя бы видимость логической устойчивости. Действительно, его политическая и социальная философия упорно индивидуалистична и враждебна вмешательству государства. Она всегда была такой; с течением времени она все более и более принимала такой характер, и в различных сочинениях Спенсера, от Социальной статики (1850) до Справедливости (1891), можно проследить постепенное сокращение области государства в пользу индивидуума.

Индивидуализм Спенсера, как я опять-таки пытался доказать [1645] , постепенно приводит его даже к построению целой системы, подобной, в сущности, mutatis mutandis, системе философов XVIII века. Против ожидания, мы встречаем у него гипотезы оптимизма и прогресса и теорию естественного права. Спенсер не ограничивается реставрацией этих излюбленных теорий XVIII века: он вновь соединяет их друг с другом так, как они соединялись в умах людей того времени. Подобно последним, он допускает, что вера в прогресс ведет к оптимизму, а оптимизм влечет за собой признание естественного права; и он видит в естественном праве лучшее орудие эмансипации. Что же удивительного после этого, если он употребляет чрезвычайные усилия, дабы не впасть в слишком явное противоречие с самим собою и установить между своей социологией и своими политико-социальными теориями возможность, я не говорю, согласия, но хотя бы отсутствия разногласия? Последнего он думает достичь, избегая признания абсолютного тождества социологии и биологии и абсолютного сходства обществ с организмами, хотя постоянно готов признать и то и другое и хотя строгая логика должна была бы заставить его это сделать.

Он начинает с утверждения, что между обществом и живым организмом существует больше, чем простая аналогия. «В данном случае метафоры, – а под ними Спенсер разумеет такие выражения, как: политическое тело, социальное тело, – означают больше, чем метафоры в обыкновенном смысле слова»158. Поэтому в Основах социологии мы встречаем целый ряд таких заглавий: «рост, структура, функции, органы социального тела; аппараты – производящий, распределяющий, регулирующий». Значит ли это, что Спенсер отказывается от оговорок и ограничений и проводит свою мысль до конца? Нет, потому что, допустив такую неосторожность, он очутился бы в противоречии с теми выводами, к которым приводит строгое понимание идеи социального организма; а этих выводов он тем более не мог не знать, что критики позаботились указать ему на них. Гекели, например, в журнальной статье, которую часто цитируют [1646] , критически разобрал употребленную Спенсером биологическую терминологию и выражаемые ею идеи. Он ясно показал, что политическое тело при тождественности с живым существом должно было бы повиноваться железной власти; что в человеческом теле малейший акт возмущения против власти деспота (мозга) влечет паралич или смерть; что так и должно быть, ибо иначе, если бы каждая клеточка жила своей особой жизнью, целое распалось бы и жизнь прекратилась.

Припертый, таким образом, к стене, Спенсер защищается, но плохо, ограничиваясь ссылкой на то, что он никогда не стоял за «административный нигилизм», о котором говорит его противник. Может быть, но разве это ответ на основной пункт аргументации Гекели, именно, что отождествление живого организма и организма социального ведет к политике чрезмерного расширения права государства по отношению к индивидууму? И Спенсер принужден заявить, что он, в сущности, никогда не отождествлял социального организма с живым и даже не думал об этом [1647] . Между ними слишком много различий. Социальный организм представляет из себя дискретное целое, живой – конкретное; первый асимметричен, второй симметричен. Но главная разница в том, что социальный организм не имеет единого сенсориума. В индивидууме сознание сосредоточивается в одном пункте; в обществе «все отдельные единицы обладают способностью к наслаждению и страданию приблизительно в равной степени» [1648] . Из отсутствия единого сенсориума следует, что «благосостояние агрегата, взятое отдельно от благосостояния составляющих его единиц, не является искомой целью». Общество существует на пользу своих членов, «но члены общества существуют не для него».

Такова попытка Спенсера согласить свою социологию с теорией отрицания государства. Но какой ценой она достигается? Недавно еще метафора социального организма была «более чем метафорой». Теперь она является только «с трудом допустимой аналогией», «мнимой аналогией», которая могла служить «лесами» для постройки, но имела совершенно временный характер, и о ней нечего больше беспокоиться [1649] .

Если бы вместо того, чтобы рассматривать здесь теории Спенсера как эпизод в развитии естественной истории обществ, мы стали изучать их ради них самих, тогда нужно было бы взять на себя труд показать, что социологические «индукции», скрывающиеся за этими лесами, далеко не так прочны, как это думает автор. Тогда пришлось бы указать у него на роль априоризма в воспроизведении социального прошлого [1650] и на непрочность гипотез, касающихся будущего, непрочность, доказанную тем, что некоторые взгляды Спенсера, имеющие за собой лишь двадцать пять, тридцать и даже менее лет давности, были жестоко опровергнуты опытом. Не возвестил ли он некогда близость царства вечного мира? Вынужденный признать, что события 1870 года способствовали «возвращению к милитаризму», он ограничивается простым констатированием факта, не объясняя его. Позднее он предсказывал исчезновение социализма [1651] , тенденцию к уничтожению экономической автономии [1652] , упадок веры в правительство [1653] . Противоречия между его предсказаниями и действительностью с каждым днем становятся яснее. И вот возникает вопрос: если теория социального организма является только лесами и если, кроме того, эти леса служили для постройки крайне непрочного здания, то стоило ли их ставить с такими большими издержками?

Хотя Спенсер дал известный импульс естественной истории обществ, но он не постарался – и не без причины – глубже обосновать ее, а также воспользоваться ей для выводов. Чтобы узнать, какие приложения допускает эта новая наука, нам следует обратиться к другим.

Конт понял, что может извлечь социология из изучения обществ животных. Впрочем, и до него интерес к такого рода изысканиям заметен у Фергюсона. Спенсер в свою очередь рекомендует такие изыскания [1654] . Во Франции они вызвали появление серьезной работы.