Парень из-за информационной стойки приносит стопки нот, подарки и открытки от людей, которых не пускают. Ребята из Эмебайл периодически заходят.

Перед своим рождественским концертом его хор, — все ребята в смокингах, — стоят за окном в снегу и поют в сумерках. Я приоткрываю окно, чтобы впустить звук. Сначала они просто поют «Ооо…» с такой гармонией, которая бывает только у монахов и в кафедральных соборах. Затем они медленно тянут гимн. «Смотри, как распускается роза, что взросла из хрупкого черенка».Их гармония строится и рассеивается, врываясь в празднование святого рождения и спасения. Заканчивается все сильным голосом в ночи.

Это единственный раз, когда я видела слезинки на ресницах Дерека.

Мэг отправляет меня прогуляться с медсестрами вокруг больницы.

— В прошлом году Дерек привел всех своих друзей из хора, принес гитару, и они пели для детей.

Я думаю о нем в его палате, лежа на его кровати. Его мама сидит на стуле и вяжет шарф из необъятной фиолетовой пряжи.

Мы поем для стариков, больных и ужасно больных людей. Я не хочу, чтобы дети уходили. Один из них залезает ко мне на колени и поет, похлопывая по щекам потрескавшейся ладошкой.

Моя мама приезжает на Рождество. Мы встречаемся в палате Дерека. Она привезла индейку, начинку, соус и картофель. И большой тыквенный пирог. Дерек просит Мэг немного убавить морфина, чтобы бодрствовать в течение часа. Ему больно, но он готов. В тот день я целую его на прощание и уезжаю с мамой. Это Рождество. Я нужна ей.

Мама зажигает камин. Он газовый, но с ним уютнее во всем этом снеге. Мы едим горячий попкорн и смотрим «Эта замечательная жизнь». Мама живет Джимми Стюартом.

В конце мы обе плачем.

Чувствую себя отлично.

Когда мы смотрит титры и вытираем носы, мама кладет руку вокруг меня и привлекает под свое крыло.

— Как он, по правде?

— Жив.

— А трансплантация?

— Он все еще не в списке.

— И никаких изменений с антибиотиками?

Я качаю головой.

Неделя после Рождества сплошная катастрофа. Противные бактерии в легких Дерека дают отпор. По какой-то причине никто не может объяснить, почему ему больше нельзя давать антибиотики. Его легкие наполняются, температура скачет. Он задыхается и постоянно кашляет. Я так часто была с ним на терапии, что привыкла к его ужасному кашлю. Ни что на это не похоже. Там кровь. Много крови. Целые чашки.

Они чуть ли дважды его не теряют.

Меня там нет, нет времени. Его мама перебралась к нему на полный рабочий день. Я сплю на диване в комнате для посетителей в конце холла. Мне страшно даже от мысли поехать домой.

Он усыхает. Независимо от того, сколько они закачивают в него препаратов, его вес снижается. Каждый день частичка его ускользает от нас.

Они, наконец, подписали его на что-то экспериментальное от «Европейских клинических испытаний». Его маме пришлось пересечь небо и землю, чтобы получить все это. Поначалу нет никаких изменений.

Скоро начинается школа, но я не вернусь.

Затем его лихорадка отступает.

— Бет? — Лишь слабый шепот.

Я мчусь к его кровати и хватаю его костлявую руку.

— Привет.

— Я делаю это для тебя.

Я осторожно его целую и даю место его маме.

Я остаюсь в ванной, пока не беру себя в руки. Я брызгаю ледяной водой на лицо и иду сидеть у его кровати.

Всю ночь я держу его за руку.

На следующее утро мама забирает меня. Это мама Дерека ей позвонила. Я сплю всю дорогу домой, падаю на свою кровать и сплю всю остальную часть дня. После я тащу свою задницу в школу, чтобы взять учебники и поговорить с учителями.

— Когда ты вернешься? — мой куратор хочет знать.

— После того как он… — Я делаю паузу, стискиваю зубы. — После его трансплантации.

Это случится. Должно случиться. Мама Дерека сделает все возможное. Я поддерживаю в нем жизнь такую мучительную, что невыносимо. Я не дам ему умереть.

Мама не разрешает мне вернуться в больницу. Его мама позвонила с хорошим отчетом. Я падаю на кровать, просыпаюсь с простудой, и они не позволяют мне быть с ним.

Две долгие недели.