А затем наступил рассвет. Сонный народ начал стрелять друг у друга деньги: те, что победнее — пятаки на метро, которое вот-вот должно было открыться, те, что понаглее — рубли и трешки на такси. Естественно, кто-то виснул на ком-то, обещая вечную дружбу и уважение. Сначала попытались разбудить сантехника Лешу, но вскоре плюнули — он так и остался спать за столом. Затем попытались разбудить лежащего у рукомойника Леву. Он долго отбрыкивался и матерился. Когда же наконец проснулся, то долго бродил по кухне с мрачным видом, прижимая к груди веник и пытаясь сообразить, где он и что происходит. Веник у него отобрали, а потом долго умывали холодной водой по приказу Шруделя, который истерично кричал «Я не повезу его в таком виде!», как будто это он был водителем, а Лева его пассажиром. Протрезвев, Лева долго благодарил Мотю за прекрасный вечер, большую часть которого он, впрочем, провел в обнимку с веником, затем вместе со Шруделем и Гришей дошел до оставленной у киноклуба машины и отвез их домой.

В дороге Гришу растрясло, и он мучительно сдерживал всякие нехорошие позывы. Дома, однако, полегчало. Упав на раскладушку, он тут же провалился в глубокий сон. Всю ночь в его голове крутилась строчка из песни про собаку Тябу: «Зато есть бак для пищевых отходов…»

Утро подозрительно напоминало утро предыдущего дня. Словно время скакнуло назад, как игла по заезженной пластинке. То же похмельное состояние, те же попытки вспомнить, что происходило вчера, так же щедро накрытый стол и все тот же пионерский задор в голосе Шруделя. На самом деле время никуда не скакало, а просто текло дальше. Вот только на дворе был по-прежнему 75-й год.

Так все и понеслось. Утро. Завтрак. Поход к кому-то или на что-то. Редакция. Бесплодные попытки пройти через подземный ход «Иллюзиона» (которые на третьем разе пришлось прервать, ибо кассирше надоели эти визиты, и она наконец пригрозила милицией). Вечерний сбор у кого-то или опять поход к кому-то или на что-то. Ритм этот завораживал.

И каждое утро Шрудель «загонял» что-то из Гришиных вещей, пока тот спал.

Надо заметить, что принялся он за содержимое Гришиной сумки с таким рвением, что уже через пару дней запасы сильно оскудели.

На вялое возмущение Гриши Шрудель неизменно отвечал вольной цитатой из творчества кварцедува Копылева: «Твои заокеанские наймиты тебе помогут и еще пришлют», хотя прекрасно знал, что «заокеанские наймиты» находятся в далеком будущем, откуда, как известно, посылки не доходят. Особенно выгодно Шрудель умудрился загнать почтовую марку, что была на рекламном письме, который Гриша за день до перемещения выудил из почтового ящика, да все забывал выкинуть. Марка была приурочена к 200-летию Пушкина. Естественно, ни о каком 200-летии Пушкина в 75-м году не могло быть и речи. Шрудель не стал особо вникать в причины этого невежества, а вышел на какого-то чокнутого, но богатого филателиста, которому впарил «бесценную» марку за 100 рублей, объяснив, что марка есть часть бракованной партии. Кроме того, на марке стояла стоимость в 2 рубля, тогда как в 75-м марки стоили копейки, но никак не рубли. Тем не менее марка была гашеной, но штамп с датой не убавлял, а прибавлял ей ценности, ибо на дате значился июль 2008 года.

— Вот до чего доводит водка простого почтового работника, — по-журналистски сухо прокомментировал набор безумных «нелепостей» Шрудель, когда продавал марку. Филателист буквально трясся, перенося ее в свой альбом пинцетом. С деньгами расстался легко и в полной уверенности, что совершил лучшую сделку своей жизни. Он не знал, что через тридцать лет ее стоимость упадет до нуля.

Обмененные мелочи шли отчасти на обычное питание, отчасти на покрытие расходов, связанных с ресторанными знакомствами. Гриша утешал себя тем, что рано или поздно Шрудель сведет его с действительно известными (по меркам начала двадцать первого века) людьми, у которых он мог бы взять интересное интервью и таким образом положить начало своей великой книге — в конце концов, это была единственная практичная идея, и Гриша не желал с ней расставаться. Впрочем, кое-что пришлось подкорректировать — он был вынужден признать правоту Шруделя: известные люди откровенничать перед молодым журналистом не будут.

«Ну и ладно, — думал Гриша, — хрен с известными. Если не выйдет, значит, буду брать у неизвестных. Это даже лучше. В 2008-м они уже будут известными. Лучше бы, конечно, у тех, кто умрет до перестройки. Жестоко немного, но се ля ви. А если и не умрут, тоже неплохо. Можно будет составить интервью, чтоб сравнить ответы тридцатилетней давности. Назвать можно было бы… ну… „Пауза в тридцать лет“ или что-то типа того. Не фонтан, конечно, ну, блин, хоть какое-то творчество. А лучше у детей, которые потом будут известными. Это ж хит будет!»

Он по-прежнему изредка проходил мимо «Иллюзиона», поглядывая на дверь с надписью «Кассы» и пытаясь постичь логику перемещения, но никакой логики не находил и потому даже не совался внутрь.

Но самым сложным по-прежнему оставался вопрос легализации. Неделю Гриша держался, бормоча что-то про прописку, бюрократические препоны и волокиту, но к концу первой недели бухгалтерия «Московского пролетария» насела на «стажера» основательно, и вопрос встал ребром — либо паспорт, либо увольнение.

Вернувшись домой в один из вечеров, он застал Шруделя, мирно пьющего на кухне чай. Это было странно, потому что Шрудель (если они никуда не шли вместе, конечно) редко приходил домой раньше Гриши.

— Ты же собирался идти к Щенникову на день рождения? — сказал Гриша, бросая сумку в прихожей.

— Щенников запил, — отрешенно заметил Шрудель, уставившись на стену напротив себя немигающим взглядом. — Не дотянул. Как заключенный, который бежит за неделю до освобождения.

Гриша вошел на кухню и сел за стол.