Шрифт:
Что было потом… ну, она не слишком-то любила вспоминать то, что было потом.
Вдруг открылась дверь, и вошла княгиня: как всегда, даже дома, она выглядела так, словно в любую минуту готова была отправиться на бал: полностью одета, причесана и напудрена.
–Что такое, Мари? – недовольно спросила она. – Сколько раз я говорила вам, чтобы вы не бродили до полудня неодетой! Немедленно… А это что такое?
Она с ужасом смотрела на пеньюар внучки. Мари опустила голову. В самом деле, что это? Что за красные пятна раскрасили бледно-розовый шелк?!
–У вас настали… ваши женские дни? – возмущенно вскричала княгиня. – И вы осмелились выйти в таком виде из комнаты? Да вы рехнулись! А куда смотрела Клара, хотела бы я знать?
Мари хотела сказать, что Клары она сегодня еще не видела, как дверь библиотеки распахнулась и на пороге появилась ее камеристка.
–Мадам, прошу простить… говорят, в доме был виконт де Ламар, но неужели вам не доложили об этом?
–Виконт де Ламар?! – переспросила княгиня Мещерская. – Но…
Клара посмотрела на Мари и всплеснула руками. Затем взгляд ее обратился на княгиню… А потом они оба посмотрела на Мари с выражением такого ужаса, что девушка не выдержала и рухнула без чувств в то самое кресло, где только что лишилась невинности.
Миновал не один день, прежде чем она пришла в себя. Потрясение оказалось слишком сильным. В беспамятстве она звала Жюля, говорила с ним, просила снова поцеловать ее, и таким образом то тайное, о котором княгиня и Клара могла лишь догадываться, стало явным.
Конечно, Мари была убеждена, что Жюль придет просить ее руки, но вскоре княгиня сообщила: виконт де Ламар спешно уехал в свое имение в Бургундии, чтобы спастись от страшного скандала. Оказывается, в Париже образовалось некое тайное общество «Долой девственниц!». Состояло оно из первейших развратников, представителей «золотой молодежи», а главенствовал над ним Жюль Фурнье, виконт де Ламар… Приятели собирались у дома девицы, намеченной в жертву, выбрав время, когда она могла находиться одна, и один из распутников должен был спешно соблазнить ее или изнасиловать, чтобы потом, выйдя из дома и добравшись до друзей, с гордостью показать им свои чресла, испачканное невинной кровью. Жюль де Ламар безусловно лидерствовал в этой «забаве», но ему пришлось скрыться, чтобы избежать шума, который грозила поднять княгиня Мещерская, если Жюль не женится на Мари. Но он предпочитал скандал браку и жениться не пожелал. А княгиня сочла за благо поспешно уехать из Парижа в Россию и увезти с собой Мари. В Петербурге девушку оставили на попечение двоюродной бабки, Елизаветы Александровны Барятинской, урожденной княжны Чернышевой, а княгиня Мещерская отправилась путешествовать по Европе, ожидая, пока утихнет в Париже воспоминание о том позоре, которым покрыла ее внучка.
Жилось Мари в доме Барятинских печально, тетка держала ее в черном теле и не уставала попрекать. Так прошел почти год, пока Вово Мещерский не пожалел бедную Мари и не замолвил за нее словечко перед императрицей, благоволившей к этому веселому и велеречивому приятелю своих сыновей. Она велела зачислить его протеже в штат фрейлин.
При дворе Мари мгновенно расцвела, словно диковинная иерихонская роза, которую она видела на выставке цветоводов в Париже. Сначала это было что-то вроде комочка засохших корешков, но стоило положить комочек в воду, как он начинал распускаться и зеленеть. То же произошло и с Мари. Она сама себя не узнавала. Откуда взялось в ней веселье, живость, склонность к легкой и забавной болтовне, к необременительному флирту и порой к серьезным и задушевным беседам, которые так любили великие князья и их друзья? Очень скоро Мари почувствовала себя в своей стихии. Она нравилась здесь всем, она знала это! В мужских глазах она ловила вспышки жадного внимания. Говорят, мужчины чувствуют грех, их влечет к нему. Не потому ли она считалась такой привлекательной?.. Ни одна живая душа, кроме Вово Мещерского, не знала о грехопадении Мари. А он был не так глуп, чтобы проболтаться об этом. Он ведь и сам был отъявленный грешник, скрывавший свои противоестественные наклонности.
Мари безумно нравилось дурачить всех этих невинных юношей и девиц, которым она нравилась, которые восхищались ею. Теперь она не упрекала и не винила Жюля, напротив, с восторгом вспоминала его, потому что он словно выпустил на волю дремавшие в ней тайные силы очарования и смелости. Но вместе с тем Жюль разбудил и беса похоти, который порою изнурял Мари так, что она готова была отдаться первому встречному мужчине. Нет, желательно все же, чтобы этот первый встречный являлся высокопоставленной персоной и смог вознести ее на подобающее ей положение в обществе!
Одно время голова у Мари от собственной привлекательности настолько закружилась, что она начала строить глазки цесаревичу, но в его глазах встречала лишь холод. Чудилось, он видит Мари с ее хитрыми потаенными расчетами насквозь! И вообще, в нем было что-то такое отстраненное… как бы неживое… что Мари даже трудно было притворяться влюбленной.
Вскоре наследник уехал за границу, и внимание Мари переключилось на великого князя Александра Николаевича. Этот был проще, доступнее, но предпочитал говорить по-русски, был помешан на русской литературе, которая казалась Мари невыносимо убогой и нудной, а особенно на стихах Лермонтова. Мари ненавидела их всей душой.
Не то что стихи Марселины Деборд-Вальмор, которые она никогда не забывала:
Когда его черты, как негасимый свет, Живая нежность озарила, Чтоб в сердце у меня оставить вечный след, – Он не любил, а я любила!
Князь Мещерский писал в дневнике:
После трехнедельного пребывания в Схевенингене наступила пора с ним расстаться. Цесаревичу предстояло уехать для продолжения своего путешествия, меня же ожидала поездка в Англию.
Тяжелым камнем лег мне на душу последний день моего пребывания в Схевенингене. Во-первых, я расстался с великим князем, видя, как за эти три недели здоровье его несомненно ухудшилось. Во-вторых, за три недели мы сблизились в этой простой обстановке, как никогда нельзя было бы сблизиться годами в обстановке петербургской: проявилась потребность ежедневной задушевной беседы. А в-третьих, – и это было самое мучительное впечатление, – на душе осталось воспоминание нашего последнего вечера, нашей последней беседы перед разлукою.
Как всегда, вечером мы вышли гулять. Вечер был холодный, и море шумело страшно и уныло. Мы беседовали с цесаревичем более часа, и каждое его слово звучит в душе невыразимою болью. Несомненно, что в нем скрыта какая-то болезнь, которую доктора не видят. Он ее чувствует, но не показывает свои страдания.
Никогда так нежно и ласково не говорил со мною цесаревич:
–Вы не поверите, как я вам благодарен за то, что вы приехали с нами скучать в такое захолустье.
А когда я сказал, что благодарить ему меня не за что, ибо я ничего не испытал, кроме приятного для души, то цесаревич сказал мне:
–Если бы вы могли знать, что у меня делается на душе, вы бы поняли мою благодарность. Мне становилось легче, когда я с вами говорил откровенно.
Взволнованный этими словами, я спросил цесаревича, что он испытывает, чем страдает. На это он мне ответил:
–Трудно передать. Бывают минуты, когда гложет, не знаешь, куда деваться, выступает холодный пот, бред какой-то начинается в голове, и когда это проходит, является предчувствие смерти…
–Отчего же вы ничего не говорите доктору? Ведь тут есть хорошие доктора.
–Они скажут, что это нервы, действие морских купаний.
–Так позвольте, я поговорю с Шестовым.
–Нет, ни в каком случае. Ваш долг быть конфидентом только моей души… Может, это все и пройдет, и я опять молодцом стану… Одно мне тяжело в такие минуты – быть без Саши; его чистая и спокойная душа так на меня хорошо действует.
Я совершенно невольно стал ободрять цесаревича теми мыслями, которые мне приходили в голову, приписывая это мрачное настроение просто действию моря, тем более что и сам его испытывал.
–Может быть, и так, – произнес цесаревич. – Как воет ветер… Словно какие-то зловещие существа поют хором. Я слышал местные легенды: это поют русалки, которые давно не топили ни одного корабля. Вероятно, их голоса меня гнетут, но все-таки я ощущаю что-то нехорошее. Не браните меня за это: я говорю, что чувствую… А теперь поговорим о другом: у меня есть в Англии поручения…
Беседа стала как будто веселой. О боже, как в душе было далеко от веселья и как томительны были эти последние четверть часа прогулки, когда приходилось говорить об одном, а думать о другом.
Подойдя к дому, цесаревич остановился, протянул мне руку и крепко пожал ее.
–Все-таки, – сказал он, – спасибо вам за дружбу, за Схевенингенское свидание.
Какую мучительную ночь привелось провести, думая все о том же. И ветер так зловеще выл. Может, и правда пели русалки, мечтающие о загубленных душах моряков. Отчего-то я вспомнил ту девушку, которая погибла…
Утром мы собирались к первому завтраку. Все веселые. На прощание цесаревич еще раз выказал мне прекрасную деликатность своей души. По поводу разговоров о цели моей поездки изучить в городах полицию граф Строганов страшно на меня напустился за то, что я прежде всего не забочусь о своем образовании путем изучения шедевров, чуть ли не назвал меня варваром и т. д.
Затем пришлось прощаться. Скверная была минута. Расставаясь, цесаревич мне назначил приехать к нему в Дармштадт после его поездки в Данию.
Днем я уехал в Брюссель.
Дорогою, один в вагоне, я отдался размышлениям и воспоминаниям. Тогда я ничего не понимал в состоянии цесаревича: меня давили болезненные впечатления от предчувствия, что он нездоров и состояние его должно внушить тревогу; воспоминание о его душе, все это было тревожно, мучительно, но в то же время неясно, неопределенно, а потому мысль о грозящей опасности для его жизни не заходила в душу. Я именно думал, что это нервное действие воздуха, и предавался надежде, что, когда завершится его пребывание на берегу моря, цесаревич поправится.
–Нет, я не могу в это поверить! – Анхен фон Флутч смахнула слезы, которые так и лились из глаз, и с ужасом уставилась на кузена. – Какой кошмар!
–Да перестань, Анхен, – буркнул Адольф-Людвиг, откидываясь в кресле и уныло разглядывая стоптанные каблуки своих сапог. – Ну, велика беда! Не стоит так убиваться. Найдешь другую камеристку.
–Камеристку?! – сквозь рыдания вскричала Анхен. – Да она была мне как сестра! У меня не было лучшей подруги с тех пор, как я ее увидела! Не было человека ближе! И ты говоришь – не стоит убиваться?!