Мишка наконец пришёл в себя, снова сунул в рот трубку, напустил на лицо важность и подозрительно спросил:

– А ты не брешешь, Смоляко? Не пьяный? Выпить тут с влахами ещё не успел? Смотри, ты слово сказал, люди вон слышали… Дать я за Улькой ничего не смогу!

– Да кто с тебя спросит? За такую царевишну я тебе и сам заплачу сколько скажешь! Ну – по рукам или думать будешь?

– Да чего тут думать? Чего тут думать, золотой ты мой, брильянтовый! – радостно вскочил Мишка. – Эй, Ташка, слышишь? Ромалэ, кто рядом есть, слышали?! Сговорились мы! Об Ульке сговорились! Смоляко, куда невесту привозить?

– К зиме, к Покрову, привози на Москву, – помедлив, ответил Илья.

– Спасибо тебе, морэ, спасибо… – Голос Мишки вдруг дрогнул, и Илья испуганно отмахнулся:

– Э, Хохадо, ты что? Кто кого благодарить должен? Да я своего Ефимку осчастливлю! Такая красота ему достанется!

– Улька хорошей женой будет, чтоб меня громом убило! – застучал себя кулаком в грудь Мишка. – Верной, честной, слова поперёк никогда не скажет! Она у меня не балована, половичком перед ним стелиться станет, мышиной корочкой кормиться! По рукам, значит?!

– По рукам. – Через плечо трясущего его за руку Мишки Илья взглянул на Ташку. Но она не смотрела на него, сидя у колеса двуколки рядом с дочерью и что-то тихо, быстро говоря ей. Улька молча кивала. Неожиданно обе повернулись к Илье. Ташка чуть заметно улыбнулась. Улыбнулась и Улька. Одинаковые миндалевидные глаза. Две круглые родинки. Россыпь волос… Да, Ефим не будет держать зла на отца за эту таборную красавицу, звёздочку в рваном мешке. И Настя… И Настя не должна бы спорить. Не слепая ведь она, увидит своими глазами, какую красоту её сыну сговорили.

Илья подумал о Насте, и снова острая, непрошедшая боль дёрнула сердце. Её ведь, верно, и в Москве нет… уехала со своим князем… Что ж. Наверное, это правильно. Но детей же не забрала она с собой? Этого даже князь не выдержит – весь табун смоляковских разбойников, на одно лицо с папашей ихним, по парижам за собой таскать… Илья усмехнулся, вообразив себе подобную картину, и подумал, что сыновья, конечно же, остались в хоре. И он когда угодно может приехать в Москву и повидаться с ними. И слава богу, что Настьки не будет. Или уже будет?.. Кто знает, когда они с князем воротятся… Размышляя об этом и думая, как лучше поступить, Илья медленно шёл между палатками. На степь уже опустилась тёплая ночь. Луна качалась в воде лимана, голубоватая дорожка тянулась к чёрным зарослям камышей. Наковальни бродячих кузнецов смолкли. К небу поднимался столб дыма от большого костра, огонь выхватывал из темноты лица цыган. Илья остановился за палаткой, услышав голос Розы.

Она сидела среди влашек на ковре у огня, её платок съехал на затылок, освобождая рассыпающиеся кудри, и лицо Чачанки в свете костра было незнакомым, серьёзным. И что за цыганка такая, боже правый? Будто не протаскалась всё утро с рыбными корзинами по рынку, будто не удерживала одна пьяную, озверелую толпу на трактирном дворе, будто не плакала после взахлёб у него на руках… Всё, кажется, ей нипочём, сидит, глядя в огонь, и тянет долевую, и никто почему-то не вторит ей. Не знают песни, вдруг понял Илья. И, не выходя из тьмы, он взял дыхание… Сильный мужской голос сплелся с Розиной песней, и они повели вдвоём. Печальные звуки рванулись к луне, к низким звёздам, далеко, в небо:

Все цыгане обернулись на его голос, но увидеть Илью, стоящего в темноте, не могли. Роза улыбнулась широко и весело, забрала ещё звонче, а когда песня кончилась, вскочила, как девчонка, и закричала на весь табор:

– Илья, плясовую! Ну! Ну!

И разве можно было противиться ей? Илья, никогда не любивший петь на людях, даже в хоре не отвыкший от этой нелюбви, не задумываясь, шагнул в круг света. Влахи засмеялись, повскакивали, захлопали, и он запел то, что не раз слышал от московских цыган:

Сразу же у костра парусом вздулась юбка Розы. Ведя мелодию плясовой, Илья смотрел, как Роза, мягко ступая босыми ногами, проплывает по кругу мимо него. Цыгане хлопали в такт и улыбались. Ветер, потянувший с далёкого моря, чуть не сорвал платок с головы Чачанки, разметав выбившиеся из-под него волосы. Роза развела руками, дрогнула плечами, мельком улыбнулась Илье – и тут же пошла дальше. Роза… Чачанка… Поздно, как поздно соединила их судьба, и слишком много висит за плечами у каждого, чтобы всё начинать сначала. Ему бы встретить её лет двадцать пять назад – когда ещё не появилось в его жизни ни Москвы, ни ресторанов, ни бессонных ночей, ни Настьки, когда он сам был просто таборным бродягой без лишних мыслей в голове. Господи великий, как бы он любил её тогда! Её – Розу, шальную цыганку с бестолковым огнём, вечно горящим в ней, с сумасшедшей искрой в сощуренных глазах, весёлую, бесшабашную, несчастную… Кто ещё сумел бы встать перед пьяной толпой, кто решился бы в одиночку держать её, зная: одно неверное слово, проблеск испуга во взгляде – и сомнут, истопчут, разорвут… Они, здоровые мужики, сидели в сарае, боясь вздохнуть, а Роза… Что у неё в голове, из чего сделано её сердце? И какой чёрт послал Илье встречу с Чачанкой? Не случись в его жизни всего, что было, как бы он любил её…

Алая юбка пропала из светящегося круга, и влахи затянули что-то другое, тягучее и жалобное, над табором заплакала скрипка в руках взъерошенного парнишки в рваной рубахе… Илья очнулся от раздумий, когда мокрые от росы пальцы коснулись его горячей щеки. Роза стояла за его спиной – взлохмаченная, уже без платка. Она ещё тяжело дышала после пляски, глаза, кажущиеся в темноте больше, блестели.

– Что ты? – почему-то шёпотом спросил Илья, беря её холодную влажную руку.

– Пойдём… – прошептала Чачанка, увлекая его за палатки, в темноту. – Пойдём…