Берта плакала совсем как Мария Терезия: ее слезы не лились из глаз, а вырывались из-под век сверкавшими молниями.

— Бедная крошка! Бедная крошка! — повторяла Берта, думая о своей сестре как о ребенке, которого по неосторожности поранили. — Прости меня! Я причинила тебе боль… Но, что еще хуже, я тебя огорчила! Прости меня!

Затем, словно говоря сама с собой, она повторила:

— Прости меня! Я виновата во всем: мне бы следовало раньше открыть свое сердце, чтобы ты знала, какое странное чувство испытываю я к этому человеку… к этому мальчику, — добавила она с оттенком презрения в голосе, — мне надо было бы тебе рассказать, какую власть надо мной приобрел этот человек, заставив меня ревновать его к той, кого я люблю более всего на свете, больше жизни, больше него!.. Любовь заставила меня ревновать его к тебе! Ах, если бы, моя бедная Мари, ты только могла бы знать, сколько страданий мне принесла эта безрассудная любовь, ведь я считаю ее ниже своего достоинства! Если бы ты только знала, сколько я боролась с ней, пока она меня не захватила целиком! Сколько раз я упрекала себя в непростительной слабости! В этом человеке нет ничего того, что я уважаю в мужчинах. В нем нет ничего, что мне обычно нравится: ни благородной внешности, ни осанки, ни веры, ни темперамента, ни необузданности и силы чувств, ни безоглядной храбрости; но что поделать, несмотря на все его недостатки, я его люблю! Я полюбила его с первого взгляда. Я его люблю с такой страстью, что порой, обливаясь потом, задыхаюсь, почти теряю сознание от непонятной мне тоски и кричу, словно обезумев: «Боже! Возьми мою жизнь, но оставь мне его любовь!» За те месяцы, что прошли с того дня, как мы, на мое несчастье, встретились с ним, я не переставала думать о нем; я испытываю к нему какое-то странное чувство, возможно похожее на влечение женщины к любовнику, но в то же время больше напоминающее любовь матери к сыну. И с каждым днем моя жизнь все сильнее зависит от этого чувства; оно поглощает не только мои мысли, но заполняет мои сны, с ним связаны все мои надежды на будущее. О! Мари! Я только что попросила у тебя прощения, а теперь хочу сказать: пожалей меня, сестричка! Пожалей меня!

И Берта в отчаянии еще крепче прижалась к сестре.

Бедняжка Мари с дрожью слушала сестру; ее поразил столь мощный и страстный порыв Берты; каждое восклицание, каждое слово, каждая фраза сестры развевала розовые облака, на которых она только что парила в мечтах о будущем; и страстный голос сестры сметал на своем пути, словно ураган, остатки облаков, круживших в небе после грозы. На каждое слово сестры она отвечала потоком еще более горьких слез, понимая, что привязанность к Берте требует жертвы, и об этом она уже не раз тайком задумывалась.

Ее боль и ее собственная растерянность были столь велики, что тишина, наступившая после последних слов Берты, подсказала ей: придется как-то отвечать.

Сделав над собой усилие, она попробовала сдержать рыдания.

— Бог мой! — произнесла она. — Дорогая сестра, у меня разрывается сердце, и мне становится совсем невмоготу от мысли, что во всем случившемся этим вечером есть и доля моей вины.

— О нет! — воскликнула Берта с присущей ей горячностью. — Наоборот, мне нужно было обеспокоиться о том, что с ним стало, когда я вышла из часовни. Но скажи мне, наконец, — произнесла Берта с настойчивостью, подтверждавшей силу ее чувств, — что он тебе сказал и почему стоял на коленях?

Мари ощутила, как вздрогнула Берта, повторяя свой вопрос; при мысли о том, что ей все же придется дать ответ, ее охватило тяжелое предчувствие: вне всякого сомнения, слова, к которым она прибегнет, чтобы объяснить все Берте, застрянут у нее в горле.

— Ну, говори же, не тяни, — произнесла Берта сквозь слезы, и они трогали сердце Мари гораздо больше, чем гнев сестры, — мое дорогое дитя, говори же! Пожалей же меня! Тревожная неизвестность, в которой я пребываю, в сотню раз хуже, чем горькая правда. Скажи, он сказал тебе о своей любви?

Мари не умела лгать, или, по крайней мере, преданность сестре помешала ей скрыть истину.

— Да, — сказала она.

— О Боже мой! Боже мой! — воскликнула Берта и, вырвавшись из объятий Мари, бросилась вперед с вытянутыми руками и коснулась лицом стены.

В ее восклицаниях прозвучало столько тоски и отчаяния, что Мари испугалась. Она забыла Мишеля, забыла его любовь; для нее не существовало больше никого на свете, кроме ее сестры. И тут она поняла, что готова пойти на жертву, что это ей подсказывало сердце с того времени, когда она узнала о том, что Берта полюбила Мишеля, и, проникнувшись благородным стремлением полного самоотречения, она с улыбкой разбила надежду на собственное счастье.

— Какая же ты все-таки глупышка! — воскликнула она, бросаясь на шею Берте. — Ты же не даешь мне договорить до конца!

— О! Разве ты не сказала мне, что он говорил тебе о любви? — ответила раненая волчица.

— Конечно, но я тебе не сказала, кто предмет его любви.

— Мари, сжалься же над моим бедным сердцем!

— Берта! Дорогая Берта!

— Так он говорил тебе обо мне?

У Мари не было сил отвечать: она лишь утвердительно кивнула.

Берта с шумом перевела дыхание и несколько раз провела рукой по пылавшему жаром лбу: после пережитого сокрушительного удара, ей было необходимо время, чтобы прийти в себя.

— Мари, — обратилась она к сестре, — что ты такое мне говоришь? Это невозможно, немыслимо, это просто какое-то безумие! Я не поверю, пока ты мне не поклянешься, что это правда. Поклянись…

Девушку охватили сомнения.

— Все, что ты хочешь, сестра, — произнесла Мари, словно торопясь проложить между своим сердцем и своей любовью непреодолимую пропасть.

— Поклянись мне, что ты не любишь Мишеля и что Мишель не любит тебя.

И положила ей руку на плечо.

— Поклянись памятью нашей матери.

— Клянусь памятью нашей матери, — произнесла Мари решительным тоном, — я никогда не буду принадлежать Мишелю.

И она упала на руки сестры, пытаясь найти забвение в ее объятиях после только что принесенной жертвы.

Если бы в комнате было не так темно, Берта могла бы догадаться по исказившимся чертам лица Мари, сколько усилий той стоила подобная клятва.

Услышав слова сестры, Берта, казалось, совсем успокоилась. На этот раз легким вздохом она дала понять, какая тяжесть свалилась с ее души.