Всю нашу советскую литературу, которая развивалась и развивается путем социалистического реализма, характеризует богатство творческих индивидуальностей, разнообразие художественного дарования. В украинской современной литературе — и в прозе, и в поэзии — имеются свои школы, свои течения. Выдающемуся мастеру искусства социалистического реализма Сосюре никогда не был чужд романтический взлет: его поэтическое слово, сохраняя и развивая «романтическую искристость своих образов, песенный лиризм своих мелодий», как признаки, издавна свойственные украинскому слову, «вобрало в себя столько живительных соков с живописных и душистых лугов народного творчества». [26]

И еще один завет Сосюры: быть до конца верным отечественным классическим традициям, быть верным народной песне. Издавна традиционные черты украинской поэзии Сосюра сумел, в соответствии с «духом времени», наполнить новым содержанием, своеобразно видоизменить. Преданность этой художественной позиции объясняет заботливо-отеческое наставление поэта литературной смене, предостережение тем, кто увлекается химерами искусственности, позерством, низкопоклонством перед модернистскими веяниями уже независимо от того, с какой стороны — справа или слева — слышится их отравленно-затхлый разлагающий запах…

Близкий и понятный самым широким народным массам, Владимир Сосюра был преисполнен жизнеутверждающей веры в силу и могущество правдивого слова:

(«Я знаю силу слова» )

Как о живом, говорим сейчас о нем, незабвенном… Ибо песни истинных певцов никогда не умирают. «Красная зима», «Днепрэльстан», «Отповедь»… Пленительное богатство многих и многих жемчужин его лирики красноречиво говорит о том, что их автор вошел в советскую поэзию как поэт-новатор, поэт-боец, вдохновенный певец нашей новой прекрасной жизни.

Юрий Бурляй

Родился я на Донбассе, в городе Дебальцево, Луганской области, в 1898 году, 6 января.

Детство и юность в основном прошли в селе Верхнее, или Третьей Роте, той же области.

Отец мой, Николай Владимирович, вышел из крестьян, имел незаконченное штейгерское образование. Основная его специальность — чертежник. Мать, Антонина Дмитриевна, — из работниц г. Луганска. В юности она работала на Луганском патронном заводе.

Мы часто переезжали из рудника на рудник, так как отец, из-за своего непостоянного характера, не мог долго работать на одном месте. Он говорил: «Не люблю покоряться» или: «Попы обманывают народ» — и не ходил в церковь. И, кроме многих донецких рудников, мы исколесили много сел, где отец учительствовал, получая с каждого ученика по полтиннику и буханке хлеба (палянице).

Вообще отец переменил не одну специальность — от чертежника, учителя, сельского адвоката до шахтера, потому что он пил «горькую» и я редко видел его трезвым. Но характер у него был мягкий, и в трезвом состоянии он был прекрасным человеком. Я очень любил его.

Все же в основном до 20 лет моя жизнь прошла в селе Верхнем.

С 11 лет я начал работать учеником бондарного цеха на Донецком содовом заводе около нашего села.

Зимой я учился в двухклассном министерском училище, а летом трудился то у подрядчика содового завода, то у родственников на сельскохозяйственных работах, косил и обмолачивал хлеб.

Начал я учиться с третьего отделения, куда отец меня подготовил.

За право учения надо было платить 75 копеек, я летом работал у родственников на току — обмолачивал снопы катком на лошади. Получил за это пуд муки, продал на базаре за 75 копеек и купил билет на право учения.

Учился я на пятерки. Но сначала мне тяжело давалась арифметика. Как-то я решал задачи и ничего у меня не выходило. Отец как раз был трезвый, и я попросил его:

— Тятя! Помоги мне решить эту задачу!

А он так ласково склонился ко мне, посмотрел в задачник и сказал:

— А мы этих задач и не решали.

И я подумал: «Мой отец, идеал мой, и не решал этих задач?! И я буду добиваться и все-таки решу задачу сам».

Потом мама как-то сказала мне:

— Ты думаешь, он не умеет решать этих задач? Он и алгебру знает. Он хотел, чтобы ты сам решал задачи.

В семье нас было десять человек: отец, мать, три мальчика и пять девочек.

Община позволила нам жить в одной хворостянке, которую построили одинокой старухе, бабушке Цыбульчихе, за ее землю. Старуха умерла, и мы стали жить в хворостянке, построенной для нее одной, все десять душ. Когда мне было 13 лет, я доставал рукой до потолка. Спал я на печи, а ноги свисали на лежанку.

Нам было тесно, и отец разломал печку и выбросил перегородки в сени, так что зимой во время морозов двери открывались прямо в хату. В хворостянке было два маленьких окошка. Дети повыбивали стекла, а до половины окна были закрыты кирпичом и подушками, так что в комнате была вечерняя полутьма.