Когда в дверях показалась разбуженная шумом Андреа, Марлена раздраженно замахала на нее рукой:

— Иди в постель. Мы разговариваем с Никласом.

Андреа подошла к Никласу и обняла его. Марлене было больно видеть эту идиллическую картину.

— Ты все время ругаешься, — обиженно сказала Андреа.

— Может быть, ты уже в состоянии понять, почему? Может, я просто совершенно вымотана?

— Тогда оставайся дома, как все другие мамы.

— Зачем? Чтобы опять превратиться в прислугу?

Они стояли напротив нее, как брат с сестрой. Если Марлена не возьмет себя в руки, в следующую же секунду Никлас превратится в глазах Андреа в несправедливо обиженного, и она станет на его защиту.

С презрительной улыбкой на губах Марлена вышла из комнаты, сложила свой чемодан и задолго до нужного времени отправилась в аэропорт. Она с удовольствием сменила бы рейс и улетела куда-нибудь подальше. Где не было бы никаких мужчин. Даже если она улетит в Антарктиду, там будет не холоднее, чем на ее супружеском ложе.

«Дорогая Иоганна,

Я сижу в своей новой квартире в Богенхаузене среди картонок, цветочных горшков и клеток для хомяков. Пишу и с грустью слушаю по радио: «Маленький домик на краю леса так живописен… Цветочные грядки в прелестном саду…» Я пью вино и невероятно, невероятно страдаю.

Иоганна, ты была права: жизнь ужасна. Нет, она отвратительна. И справиться с бессмысленностью этой жизни можно, только утонув в кьянти.

Да, все так и было, как в этой песне, что звучит сейчас в приемнике: «Он стоял у калитки такой несчастный и не понимал, почему я ухожу из его жизни». На секунду мне показалось, что я должна вернуться, чтобы не разрушать его ощущения благополучия. Чтобы гладить его рубашки, чистить ботинки, варить ужин и непрерывно восхищаться его достоинствами. Он просто ребенок, ежедневно надевающий строгий костюм и галстук и играющий роль адвоката. А ребенка нельзя оставлять одного, его нужно держать за руку и бережно вести по жизни. Ах, Иоганна! Ну почему ты именно сейчас отправилась в Америку, когда небо над моей головой разверзлось? Все разочарованы во мне и осуждают меня. Никлас — за то, что я не смогла оценить пору его, как он называет, зрелости и хотела видеть его прежним. Андреа — потому что я бросила Никласа и заставила ее пережить ужас второго развода. Мама — потому что дважды разведенной дочерью уж никак нельзя похвастаться. Даже хомячки Андреа страдальчески морщат носики в загрязненном мюнхенском воздухе: в деревне им явно нравилось больше.

Я решилась на развод после одной ночи, когда Никлас не пришел домой. И не потому, что ревность ослепила меня — нет, я просто получила наконец достаточно времени для раздумий. Я сидела в его маленькой каморке на чердаке, лунный свет лился через мансардное окно. На его письменном столе лежали бумаги. Свет луны падал на белые листы. Было невероятно тихо, ни единого звука, ни единого порыва ветра. И во мне была тишина. Что же с нами случилось? И самое главное: могли бы мы что-то изменить? Приспособиться друг к другу? Найти компромисс? И если да, то какой ценой? И речь не идет о том, чтобы мне стать более образцовой домохозяйкой, а ему — более ответственным мужем. Нет, все гораздо глубже. День за днем, ночь за ночью мы разочаровывались друг в друге, и каждый чувствовал себя обманутым. То, что он увидел во мне, а я — в нем, было иллюзией. Я искала в нем идеалиста, чтобы самой стать более романтичной, он же видел во мне реалистку, способную придать его мечтаниям практическую окраску, некий базис.

К сожалению, Иоганна, я оказалась сильнее его. Я совратила его своей основательностью, приземленностью, а потом начала жаловаться на то, что он позволил себя совратить. Кто знает, может быть, с другой женщиной он до сих пор сидел бы в крошечной квартирке, тратил отцовские деньги и следовал своим политическим амбициям. А может, и нет: ведь его происхождение и воспитание склоняли его совершенно к иному. Да какая разница? Когда я сидела за письменным столом, уставившись в его бумаги, внутренний голос сказал мне: «Сделай это. Сделай, пока не поздно». Я позвонила его «коллеге»-блондинке — номер ее телефона я давно носила с собой. Сначала она пыталась отрицать, что он у нее; только когда я объяснила, что не собираюсь устраивать никаких сцен, а хочу спокойно поговорить, она подозвала его. Почему мы всегда так стараемся уберечь мужчин от неприятностей, не знаешь, Иоганна?

Я даже не могу точно сказать тебе, о чем мы говорили, но с каждой минутой наш разговор принимал все более дружелюбный характер. У меня не было такого чувства, что я имею больше прав упрекать его, чем он — меня. Ошибки, которые мы оба понаделали, стали раковой опухолью, которую поначалу не замечаешь и которая дает о себе знать, когда уже поздно помочь. Каждый из нас проиграл эту борьбу — и друг с другом, и с самим собой.

Тебе знакомо чувство, когда все вокруг рушится и ты уже не можешь распознать, где хорошее, а где дурное? Я стала начальником отдела. Это хорошо? Для удовлетворения моего честолюбия, несомненно. А для моей жизни? Для Андреа? Не знаю. Теперь мое расписание стало еще более жестким, я почти не могу располагать своим временем. С другой стороны — Андреа уже тринадцать лет, а я ее почти не вижу. Она целые дни в школе, на стадионе, у подружек или около своих любимых лошадей. Еще пять, шесть лет, и она может навсегда оставить наш дом. И что тогда?

Что главное в жизни для женщины? Что я могу поделать со своим внутренним стремлением, толкающим меня вперед? Я горжусь своими успехами, это что — грех? И что такое время? На сколько часов и минут нашего времени могут претендовать посторонние? Я без конца подсчитываю эти чертовы часы и минуты, списываю их с личного счета на рабочий и обратно. Как бухгалтер. Голова моя гудит как паровоз, и развод с Никласом означает для меня реально лишь одно: если мы будем жить с Андреа, мне придется заботиться лишь о нас двоих. Это звучит сурово, но это так: мой распорядок очень жесткий.

Иоганна, тогда во Франкфурте у меня с Давидом Эриксоном все было… Да, да, я уже слышу твой голос: чокнутая, идиотка, глупая, неразумная баба! Да, действительно, он всегда был моим сказочным принцем, и я думаю, где-то в тайниках души каждая женщина хранит образ такого мужчины, в некотором роде идеального принца. Это к нему обращены ее мечты и надежды, это его она наделяет всеми мыслимыми достоинствами, пока он, как вездесущий ураган, не вырастет в ее мечтах до облаков.

Таким и был для меня Давид Эриксон. Он был чем-то недостижимым, не имеющим никакого отношения к моей реальной жизни. Я могла разводиться, вновь влюбляться и выходить замуж — мой облачный принц парил в небесах, абсолютно далекий от всего земного и лишенный обыденных недостатков.