Лист
вернуться

Соснора Виктор Александрович
Шрифт:
И когда замерзла клюква, и тогда взлетели листья. О Летучие Голландцы, распугали птиц! Разворачивают парус журавли — матросы неба, улетают, улетают на воздушных кораблях.

2

Улетели птицы и листья. Небеса — водяные знаки. По стеклянной теплице ходит цапля в белом, как дева в белом. Однозвучен огонь. Мигают многоглазые канделябры. Ты один. В деревянном доме деревянная тишина. Улетели пчелы и утки. В небесах — невидимки-бесы. А вчера уползли улитки в сердцевину земного шара. Ты один в деревянном мире. Черной молнией по бумаге пробегает перо воронье, и чернеют черновики. Пчелы в ульях, улитки в недрах. И у птиц опадают крылья. Перелетные птицы, где вы? Опустели улицы неба. За стеклянной решеткой ходит цапля в белых, как бал, одеждах, чертит клювом на мглистых стеклах водяные знаки свои.

"И древний диск луны потух"…

И древний диск луны потух. И дискантом поет петух. Петух — восточный барабан, иерихонская труба. Я знаю: медленен и нем, рассвет маячит в тишине, большие контуры поэм, я знаю, — в нем, а не во мне. Я лишь фонарик на корме, я — моментальный инструмент. Но раз рассвет — не на беду ноет космический петух. Петух с навозом заодно клюет жемчужное зерно. В огромном мире, как в порту, корабль зари — поет петух!

"Когда от грохота над морем"…

Когда от грохота над морем бледнеют пальцы и лицо, греби, товарищ,— в мире молний необходимо быть гребцом! Из очарованных песчинок надежный не забрезжит мыс. Знай: над разнузданной пучиной надежды нет — и не молись. Не убедить молитвой море, не выйти из воды сухим. Греби, товарищ, в мире молний бесстрашный труженик стихий!

"В твоих очах, в твоих снегах"…

В твоих очах, в твоих снегах я, путник бедный, замерзаю. Нет, не напутал я, — солгал. В твоих снегах я твой Сусанин. В твоих отчаянных снегах гитары белое бренчанье. Я твой солдат, по не слуга, слагатель светлого прощанья. — Нас океаны зла зальют… О, не грози мне, не грози мне! Я твой солдат, я твой салют очей, как небо, негасимых. — Каких там, к дьяволу, услад! Мы лишь мелодию сложили про то, как молодость ушла, которой, может быть, служили.

"Гори, звезда моя, гори!"…

Гори, звезда моя, гори! И полыхай притом. Сто Сцилл и столько же Харибд хромает за хребтом. Там сто стоических пещер, там стонет красота, за тем хребтом, где вечер-червь мне душу разъедал. Он разъедал, да не разъел, он грыз, да не загрыз. Ни сам я и ни мой размер не вышли из игры. Не обрели обратных нот, не хлынули под нож. И если прославляли ночь, то — ненавидя ночь. Пусть вечер, как хирург угрюм, хромает вдоль застав, — моя звезда, ты — не горюй, гори, моя звезда!