водой и вытер прожженное место.

190

– Скатерть-то… шут с ней… Она разовая… у меня таких еще полно… Стол

жалко…

Добряков пожал плечами, отшвырнул тряпочку в мойку и налил себе новую

стопку. Он чувствовал, что пора остановиться, но, как всегда бывало,

дорвавшись до выпивки, остановиться уже не мог. И уже через полчаса они с

Зиной перестали понимать друг друга, с трудом различали предметы, видели

только неясные очертания комнаты, мебели, своих фигур, но руки их по-

прежнему целеустремленно тянулись к бутылке, а их глотки не уставали

пропускать через себя все новые и новые порции водки. Вот уже и вторая

бутылка оказалась ополовиненной, а они, свесив носы над тарелками и

бормоча какие-то несуразности, все качали и качали чугунными головами.

Добряков уснул первым. Он растянулся прямо на кухонном полу, запнувшись

о ножку скамейки. Зина услышала шум, невидящими повела в его сторону,

потом качнула, икнула и примостилась на скамейке, поджав под себя ноги.

Вернувшийся с работы Витя принес из спальни матери два пледа и накрыл

страдальцев. Во второй бутылке на столе оставалось граммов двести водки…

* * *

Обычно сны Добрякова не отличались ни яркостью красок, ни

последовательностью, ни какой-либо логической обоснованностью событий.

В детстве это были сказочные сюжеты, позже - бытовые картинки, тусклые и

серые, как сама пелена его будней. Но сон, приснившийся ему в это утро, качественно отличался от всех виденных им доселе.

Снилось ему, будто он дезертировал из своей части и примкнул к афганским

моджахедам. Во сне он так до конца и не понял, на кой черт он сделал это и

зачем он противнику. Ладно б генералом был каким, а то обычный старлейт, командир взвода! Но поэтика сна была настолько стремительной, что не

191

оставляла места для глубоких размышлений, события нанизывались друг на

друга и закономерно одно из другого вытекали.

Он видел себя сидевшим на полу высокогорного глинобитного домишки, под

гневным взглядом какого-то высокого моджахедского начальника,

восседавшего на куске кошмы. Руки Добрякова были связаны, над ним с

винтовкой в руках стоял боевик и что-то быстро говорил начальнику. Их

языка Добряков не знал, но почему-то смысл сказанного четко отпечатывался

в его мозгу, словно какой-то невидимый переводчик-синхронист шептал ему

в ухо грамотно и добротно вылепленные русские фразы. Эти фразы были

короткими, резкими, предельно конкретными, из чего Добряков сделал

вывод, что попал он в ситуацию далеко не завидную и, судя по суровому

взгляда начальника, не сулящую ему ничего хорошего.

«Он перебежал через наши посты, - рассказывал боевик начальнику. –

Сказал, что сдается. В подтверждение своей доброй воли принес вот это».

Боевик вытащил что-то из мешка, валявшегося у его ног. Добряков чуть

повернул голову, но боевик грубо ткнул его в шею прикладом винтовки, и

Добряков снова уставился в глаза начальнику. Несмотря на то, что

перебежчик не видел, что появилось из мешка, но (странное дело) почему-то

понял, что боевик достал оттуда отрезанную голову русского солдата.

Добряков обомлел, когда понял, что это его рук дело, и очевидная

алогичность собственного поступка повергла его в шок. Он попытался что-то

сказать, громко выкрикнуть в глаза начальнику, но слова застревали в горле, неловко и лениво ворочались на языке, в то время как четкий и

пронзительный голос боевика раздавался над самым его ухом, и слова эти

были разяще-безжалостными:

«Говорит, что убил своего караульного, когда тот заподозрил измену. Говорит, что вынул нож, вот этот (боевик снова что-то показал начальнику), и одним

движением, вот так (опять жест), перерезал ему горло».

192

«Эх, какой профессиональный, грамотный удар, - нахваливал начальник. –

Наш удар! – и после короткой паузы спросил: - И что он хочет?»

«Говорит, что желает уничтожить еще по меньшей мере тридцать советских

солдат. Например, свой взвод, которым он командовал еще сегодня», -