отшвырнул ее в сторону. Боевик злобно посмотрел на него и, ругнувшись

сквозь зубы, изо всей силы ударил его по голове прикладом своей М-16…

Очнулся Добряков в том же домишке, где разговаривал с главным

моджахедом. Сейчас тот потрясал перед его носом пистолетом и выкрикивал

ему в лицо непонятные ругательства. «Странно, - подумалось Добрякову, -

почему это я теперь ничего не понимаю? Ведь раньше-то понимал…» И едва

только подумал это, как услышал, как моджахед громко и отчетливо бросил

боевику, сопровождавшему Добрякова: «Голову с плеч!» Тот кивнул,

подхватил обреченного под руки, выволок на улицу и оттащил в какой-то

сырой и темный сарай. Обессилевший Добряков бросился на пучок соломы и

забылся тяжелым сном.

Сколько прошло времени до того, как за ним пришли, он не отследил.

Помнил только томительную ночь, пронизывающую свежесть раннего утра,

восход солнца, бросившего в узкое отверстие в потолке тоненький яркий

лучик. Потом дверь открылась, двое моджахедов вошли и навалились на

Добрякова, тяжелые, вонючие. Один взял его за ноги, другой за руки.

Вынесли из сарая и опустили посреди улицы возле сухого бревна. Потом

подошел третий моджахед, рослый и сильный, знаком приказал Добрякову

положить голову на бревно и вытащил из-за пояса огромный лохар.12

12 Лохар – афганский кинжал-топор с лезвием длиной около 15 см.

195

Выдвинув лезвие, замахнулся над головой Добрякова. Тот едва успел

подумать: «Как же можно таким? Все ж не топор. Больно будет…» - как

здоровяк с шумным выдохом опустил мелькнувшее лезвие на шею

приговоренного…

Добряков вздрогнул, вскочил, как ошпаренный, и, тяжело дыша, осмотрелся

по сторонам. Он сидел на холодном кафельном полу Зининой кухни, в ногах

валялся сбившийся в комок толстый плед. Попробовал подняться и сделал

это с большим трудом. Шатаясь, подошел к окну. За стеклами занималось

яркое весеннее утро.

Оглянулся. Никого. «А где Зина?» - подумал вскользь и приметил на столе

бутылку с остатками водки. Жадно припал к ней и выпил в два глотка.

Поискал, чем закусить, но ничего не нашел и открыл холодильник. Схватил

кусок сыра и, не отрезая, откусил. Прожевал, сел за стол и закурил.

«Куда же все подевались? – подумал еще раз. – Витьке вроде на работу». И

только подумал, как дверь распахнулась и парень влетел на кухню –

растрепанный и встревоженный.

– Матери плохо! – выкрикнул он.

– Где она? – поднялся с места Добряков.

– В ванной, отрыгивает, еле доползла! Задрочили вы пьянкой своей!

Добряков пошел в ванную и еще в прихожей услышал громкие

спазматические звуки. Рванул дверь и увидел Зину, которая в одной ночной

рубашке стояла на полу на четвереньках, изогнувшись над пластмассовым

тазиком. Из ее горла и вырывались те звуки, которые слышал Добряков, а в

тазик из ее рта тоненькими осклизлыми струйками стекала тягучая бордовая

масса.

– Может, похмелиться? – спросил Добряков.

196

Зина посмотрела на него дикими, выпученными глазами, хотела что-то

ответить, но очередной сильный спазм скривил ее лицо и она опять

судорожно затряслась над тазиком, выплескивая из себя бурую слизь.

Влетел Витя, протянул матери таблетки:

– Эти?

Зина оторвалась от тазика, скосила взгляд на ладонь сына и выдавила через

силу:

– С лимоном… в воду…

– Иди на кухню, - налетел Витя на Добрякова, - возьми в холодильнике

лимон, разрежь напополам и выдави в стакан с водой. Давай!

Добряков пошагал на кухню, дивясь про себя и покачивая головой.

«Похмелиться бы, так получше бы стало», - подумал он, но тут же вспомнил, что выпил остатки водки, а потому решил про похмелку речи больше не

заводить. Отжал лимон, принес полный стакан в ванную.

Зина сидела на кромке ванны и трясущимися губами лепетала несвязное:

– Отравилась я… хватит… выльешь потом…

Витя согласно кивал головой и держал на раскрытой ладони таблетки. Когда

вошел Добряков, Зина взяла таблетки, пихнула в рот и запила мелкими