Так вот, был я бродячим торговцем и ходил по турецким кварталам. И видать, одну богатую турчанку очаровал мой голос, и стала она с ума сходить. Позвала турчанка старого ходжу, отсыпала ему пригоршню монет. «Ах, позови ко мне гяура-торговца! Ах, не могу больше, видеть его желаю!»

Ходжа пришел ко мне и говорит: «Пошли со мной, гречишка!» – «Не пойду, – отвечаю я. – Куда ты меня зовешь?» – «Некая ханум, красавица писаная, ждет тебя в своем доме, гречишка!» Но мне было известно, что по ночам христиан в турецких кварталах убивали. «Нет, не пойду», – отвечаю. «А Бога ты не боишься, гяур?» – «Мне-то что его бояться?» – «Да то, что могущий сочетаться с женщиной и не делающий этого – великий грешник. Если женщина зовет тебя к себе в постель, а ты не идешь – пропала душа твоя! Женщина может застонать в час Великого суда Божьего, и стон женщины низвергнет тебя, кто бы ты ни был и сколько бы добра ни сделал, низвергнет тебя в ад!»

Зорбас вздохнул.

– Если ад и вправду есть, я попаду в ад по этой вот причине. Не потому, что я украл, убил, прелюбодействовал – нет! Нет! Это все ничего, Бог это прощает. В ад я попаду потому, что в ту ночь женщина ждала меня в постели, а я не пришел…

Он встал, зажег свет и принялся за стряпню. Затем глянул на меня искоса, усмехнулся презрительно и пробормотал:

– К глухому в дверь хоть всю жизнь стучи!

И, согнувшись, он принялся сердито раздувать огонь на промокших дровах.

Дни становились все короче, свет исчезал все быстрее, а по вечерам сердце человеческое тосковало все сильнее. Снова возвращался первозданный ужас, испытываемый предками в зимние месяцы, когда они видели, что солнце угасает с каждым днем все раньше. «Завтра оно угаснет навсегда», – думали люди в отчаянии, в мучительной тревоге ожидая всю ночь напролет на холмах. «Взойдет или не взойдет?» И трепетали в страхе.

Зорбас переживал эту мучительную тревогу более глубоко и первозданно, чем я. Спасаясь от нее, он не выходил из прорытых им же под землей галерей до тех пор, пока на небе не зажигались звезды.

Зорбасу удалось найти хорошую лигнитную жилу – с небольшой долей пепла, с невысокой влажностью, высококалорийную, и он был доволен, потому что мгновенно преобразовывал прибыль, превращая ее в путешествия, женщин и новые приключения. Ему не терпелось получить большую прибыль и обрасти множеством «перьев» – «перьями» он называл деньги, – чтобы взлететь. Поэтому он просиживал все ночи напролет, испытывая свою микроскопическую подвесную дорогу в поисках нужного угла, чтобы, как он сам говорил, «бревно спускалось очень мягко, будто его ангелы несут».

Иногда он брал большой лист бумаги и цветные карандаши и рисовал гору, лес, подвесную дорогу и бревна, которые спускались, подвешенные к тросу. И при этом у каждого бревна была пара больших лазурных крыльев. А в маленькой круглой гавани Зорбас нарисовал черные корабли с зелеными, словно попугаи, моряками, и баржи, которые перевозили желтые бревна. По четырем углам стояли четыре монаха, изо ртов у которых свисали алые ленты с черными заглавными буквами: «Велик ты, Господи, и чудны дела твои!»

В последние дни Зорбас торопливо разводил огонь, готовил пищу, мы ели, а затем он исчезал, уходя по дороге в село. Некоторое время спустя Зорбас возвращался, насупившись.

– Где ты снова шатался? – спрашивал я.

– Оставь, хозяин, – отвечал он и переводил разговор на другое.

Однажды вечером, возвратившись, Зорбас спросил с мучительной тревогой:

– Бог есть или нет его? Ты что об этом думаешь, хозяин? А если есть – на свете ведь всякое случается, – то как ты его себе представляешь?

Я пожал плечами и не ответил.

– А я вот, только не смейся, хозяин, представляю себе Бога точь-в-точь таким, как я. Разве что более высоким, более сильным, более сумасбродным. И бессмертным. Сидит он себе, нежась, на овечьих шкурах, а барак его – небо. Не из старых канистр, как у нас, а из облаков. В правой руке у него не меч и не весы, потому что эти инструменты – для убийц и торгашей. Бог держит огромную губку, наполненную водой, словно туча дождевая. Справа от него – рай, слева – ад. Приходит к нему бедняжка-душа, нагая, потому как лишилась она тела, и вся дрожит от холода. Бог смотрит на нее и усмехается себе в усы, но притом прикидывается пугалом. «Поди-ка сюда! – говорит он голосом более грубым, чем обычно. – Поди-ка сюда, окаянная!» И приступает к дознанию. Падает душа Богу в ноги и вопит: «О горе мне! Грешна я!» И начинает после этого рассказывать про свои грехи. Рассказывает она все и рассказывает, и нет ее рассказу конца. Надоедает Богу, и одолевает его зевота. «Да замолчи ты, наконец! – кричит Бог. – Все уши прожужжала!» А потом – фуф! – и стирает губкой все грехи. «Катись-ка ты в рай! – говорит он душе. – Петр! Пристрой там и ее, беднягу!» Потому что – следует тебе знать, хозяин, – Бог ведь великий благородный вельможа, а благородство и заключается в том, чтобы прощать!

В ту ночь, когда Зорбас изложил мне все это по порядку, я, помню, смеялся. Однако с тех пор это «благородство» Божье воплотилось и утвердилось во мне. Сострадательное, щедрое и всемогущее.

В другой раз, вечером, когда шел дождь, мы забрались в барак и пекли на мангале каштаны. Зорбас повернулся ко мне, молча смотрел некоторое время, словно собирался открыть какую-то великую тайну, и наконец сказал:

– Хотелось бы мне знать, хозяин, на кой дьявол я тебе сдался? Почему ты не схватишь меня за ухо и не вышвырнешь вон? Я ведь говорил, что меня называют «напастью», потому что, стоит мне где-нибудь появиться, я там камня на камне не оставляю… И твое дело к дьяволу пойдет. Лучше прогони меня!