– Ты мне нравишься, – ответил я. – И больше ни о чем не спрашивай.

– Да разве ты не понимаешь, хозяин, что я – не то, что нужно в самый раз. Может быть, я – с недостатком, а может, с избытком, – чтоб мне пропасть, если я сам то знаю! – знаю только одно наверняка: я – не то, что нужно в самый раз. Объясню, чтобы было понятней: сколько дней и ночей прошло, а я все о вдове думаю. Не для себя – клянусь! – нет! Сам я – дьявол меня побери! – сам я ее в жизни не коснусь, про то я точно знаю: не по зубам она мне… И все же не хочу, чтобы она зачахла. Не хочу, чтобы она спала одна. Несправедливо это, хозяин, сердце мое просто разрывается. И потому брожу я все вокруг ее сада: вот где я пропадаю, а ты все про то спрашиваешь. А знаешь почему? Чтобы увидеть, не ходит ли к ней спать кто другой. Вот что не дает мне покоя.

Я засмеялся.

– Не смейся, хозяин! Если женщина спит одна, виноваты все мы, мужчины. И всем нам придется когда-нибудь держать ответ на суде перед Богом. Говорил я тебе: Бог любой грех прощает, потому что в руке у него – губка, но этого греха он не простит. Горе мужчине, который мог спать с женщиной и не спал. Горе женщине, которая могла спать с мужчиной и не спала. Помнишь, что говорил мне ходжа?

Зорбас немного помолчал и вдруг спросил:

– Может ли человек снова родиться после смерти?

– Не думаю, Зорбас.

– И я тоже не думаю. Но если бы мог, тогда бы все те, о которых шла речь, те, что отказались от службы, дезертиры, так сказать, знаешь, в каком виде появлялись бы снова на земле? Мулами!

Он снова замолчал, задумался. И вдруг глаза его вспыхнули.

– Кто знает, – весело сказал Зорбас, – может быть, все те мулы, которые живут сейчас на свете, и есть те олухи, что в прошлой жизни были и не мужчинами, и не женщинами. Потому они и стали мулами. Потому они такие упрямые и еще брыкаются. Ты, хозяин, по этому поводу что думаешь?

– Что ты – с недостатком, Зорбас, – ответил я, засмеявшись. – Возьми-ка лучше сандури!

– Не будет сегодня сандури, не обижайся, хозяин! Я все болтаю, болтаю, несу вздор, а знаешь почему? Потому что я очень озабочен. Очень расстроен. Из-за новой галереи – будь она проклята! – вся работа насмарку пойдет. А ты мне – сандури…

С этими словами он вытащил из пепла каштаны, дал мне пригоршню и снова наполнил стаканы ракией.

– Да направит Бог все на правый путь! – сказал я, чокаясь.

– Да направит Бог все на левый путь! – поправил Зорбас. – До сих пор из правого пути не вышло ничего путного.

Он одним духом заглотил жидкий огонь и улегся на постель.

– Завтра я должен быть в форме: предстоит борьба с тысячами демонов. Спокойной ночи!

На следующий день Зорбас с самого утра зарылся в лигнит. Они достаточно продвинулись по новой галерее в хорошей жиле, с потолка капало, рабочие месили ногами грязь.

Бревна для укрепления галереи Зорбас приволок еще за два дня, но все равно был обеспокоен: дерево казалось не столь толстым, как следовало, и своим безошибочным инстинктом, благодаря которому он чувствовал этот подземный лабиринт, как собственное тело, Зорбас ощущал, что деревянные крепления не были надежны. Он уже слышал, еще совсем слабое, неслышное для других потрескивание, словно перекрытие стонало под какой-то тяжестью.

А еще Зорбас был обеспокоен в тот день вот почему. В ту минуту, когда уже собрались спускаться в галерею, сельский священник, отец Стефан, проезжал мимо верхом на муле, направляясь в соседний женский монастырь исповедовать умирающую монахиню. Увидав его, Зорбас, прежде чем тот заговорил, успел, к счастью, трижды плюнуть себе за пазуху.

– Добрый день, старче! – ответил он сквозь зубы на приветствие попа. – И немного погодя тихо добавил: – Изыди, сатана!

Однако эти заклятия Зорбас не считал достаточными для предотвращения беды, и в новую галерею он полез не в духе.

От лигнита и ацетилена стоял тяжелый запах. Рабочие начали устанавливать бревна и укреплять галерею еще два дня назад.

Хмурый Зорбас угрюмо поздоровался с ними и, засучив рукава, приступил к работе.

Десяток рабочих долбили жилу кирками, нагромождая у ног уголь, а другие бросали его лопатами в ручные тележки и тащили наружу.

Вдруг Зорбас замер, дал знак рабочим и прислушался. Как всадник становится вдруг единым существом со своим конем, а мореход – с кораблем, так и Зорбас слился целиком с рудником, чувствуя, как галереи разветвляются в его теле, словно жилы. То, о чем еще даже не догадывались темные громады горы, уже чуял своим человечьим чутьем Зорбас.

Он оттопырил свое огромное ухо и прислушался. В эту минуту и подошел я. У меня появилось вдруг какое-то тяжелое предчувствие, словно какая-то рука вдруг толкнула меня. Я вдруг вскочил со сна, оделся, выбежал из барака, даже не соображая куда и зачем, но тело мое безошибочно устремилось к шахте. Я прибежал в тот самый миг, когда Зорбас прислушивался, оттопырив ухо.

– Ничего… – сказал он, немного погодя. – Мне показалось. За работу, ребята!

Повернувшись, Зорбас увидел меня и насупился: