Прабабка была веселой и суровой, работящей и набожной, знала уйму прибауток и заговоров и производила впечатление человека, объездившего весь мир, хотя дальше своей деревни Пелагеады никогда не выезжала. Название деревни такое странное потому, что где-то неподалеку когда-то скончалась в пути итальянская то ли певица, то ли актерка, и было ее так жаль, что имя и увековечили (а какое имя было «по-ненашему», вряд ли кто и помнит).

Ее дочь – моя бабка – Мария Акимовна, была дочерью от первого мужа, убитого на Первой мировой и похороненного в Австрии. Дочь Марию выдали 16 лет за моего деда, Дьякова Алексея Алексеевича, мужика необычайно жизнерадостного и сильного. Я помню его смутно. Это был могучий крепыш, который на ночь клал в стакан искусственную челюсть. Настоящую ему выбило пулей на фронте – одной из четырех, ему доставшихся. Если б не кричал «ура», говорил дед, снесло бы полморды.

Еще до войны дед с бабкой переехали от голодухи в город. Поселились почти в самом центре Ставрополя, в «роскошной» девятиметровой комнатке. Окошки со ставнями «заросли асфальтом», и прохожих можно было видеть начиная с пояса вниз. Домики те, видно, существовали со времен основания Ставрополя Суворовым… (Надо же, заметим в скобках, – один из доблестнейших людей русской истории основал город, откуда выполз в свет наимерзейший подонок всех времен и народов!)

В тех девяти метрах дед с бабкой прожили всю жизнь. Вырастили пятерых детей, в том числе моего отца. Квартиру обещали еще до войны, но, когда дед вернулся с фронта, дом, на который он рассчитывал, оказался занятым «героем тыла». Вероятно, власти, как обычно, опасались очередного «всплеска» антисемитизма и, как обычно, ради этого похерили всякую справедливость.

Дед построил сарай, посадил абрикосы, завел хряка и кроликов, которые рыли во все стороны норы и обнаруживались в самых неожиданных местах.

Он умер, накачивая шину своей грузчицкой тачки. 57 лет. Несколько тысяч человек хоронили его. В семье в память о нем остались тусклые боевые медали с потрепанными колодками, на булавках, да орден Красной Звезды с отбитой пулей эмалью – сейчас у нумизматов можно за несколько сотен купить новый, да нет с собою дедовского боевого оружия…

Бабка усердно молилась, была неутомимой активисткой своего прихода. Воспитанные по-советски дети добродушно над ней подтрунивали (дед при жизни запрещал, хотя сам был неверующим). Она отмалчивалась, и теперь только представляешь себе, как мучительно было для нее это непонимание.

Она крестила меня тайно от всех. Она молилась за всех нас ночами, и, не спя, я по-детски страшился этой неистовой молитвы, обращенной к Богу, о котором мне ничто вокруг не напоминало.

Дети задавали ей глупейшие вопросы типа: «Кто тебе дороже, мы или Бог?» А когда умерла она», твердая и молчаливая, с вечной печальной улыбкой на устах, они, истерзанные уже мукой всепагубной жизни, горько плакали по ушедшей святости, тихо питавшей их во все их годы. И даже, наверное, не столько по матери плакали они, сколько от сокрытости от них утешительного пути, ведомого им лишь благодаря теплым материнским молитвам.

Жизнь ставропольского двора была для меня миром особым, но неблизким. Громадный тутовник вбирал в свою крону нечасто. Однако когда я в последний раз приехал туда с молодой женой и обнаружил, что все уже выселены-рассеяны, понял, что насильственно оборвалась еще одна живая связь с прошлым.

В девятиметровой «родине» моего отца были уже оторваны половицы. Из правого угла, где когда-то висела икона, одиноко торчал длинный толстый гвоздь.

Неповторимое чувство абсолютной защищенности приходило и было устойчивым только в Сумах, в краснокирпичном доме, четверть которого занимала моя бабуля.

Улица Горького (во время войны Гитлера) громыхала всегда, но мы привыкли не замечать этого шума. О машинах напоминал только свет фар, прямоугольниками от окон проползавший по стене, по картине «Утро в сосновом бору», по портрету моей молодой мамы, по ею же вышитому букету цветов, по старому-старому шкафу.

Каштаны за окном гасили шум улицы. Со стороны крыльца он заглушался вишнями и диким виноградом, закрывающим стену и окно. А уж в саду, за сараями, его и вовсе не было слышно. Те же вишневые заросли да царственная груша, посаженная еще дедом в конце 20-х, да яблони, да сливы создавали нечто, похожее для меня на рай.

В Сумах тоже был двор. И тоже со своим укладом. Не было ставропольской открытости-бесшабашности. Скандалы, в отличие от южного двора, если и происходили, то за краснокирпичными стенами.

Основные «аборигены» жили здесь со дня постройки этих стен. Это были кадровые рабочие завода имени Фрунзе, в том числе и мой дед, умерший в 1950-м от туберкулеза.

В 60-х почти всех «уплотнили» приезжие «с села», и собственно малороссийский налет стал нераздельной частью дворового жития.

Сколько мудрых старух и стариков застал я в детстве! С тех пор я стал пристально разглядывать старые коллективные фотографии – гимназические, семейные, заводские, – в музеях, альбомах, книгах – и любоваться, просто любоваться ликами нашей России. Сколько достоинства, сколько ума и силы, и какое величавое спокойствие в мужчинах и женщинах, юношах и стариках! Эпоха вырождения еще не коснулась тогда нашего народа.

Жили мы бедно. Родители не могли помогать существенно – им самим нужна была помощь. Бабуля вязала детские шапочки, и иногда я помогал их продавать. Нас «гоняла» милиция, и мы – «старэ да малэ» – перетаскивали ведра с грушами-яблоками да разноцветные шапочки ворохами в другое место. Бабуля обмирала от страха и унижения, но делать было нечего – и полгорода ходило в ее шапочках. В одной из них ходит сейчас мой двухлетний сын в нынешнем, 92-м, «постпроклятом» и предголодном.

На школьном вечере, посвященном 100-летию 1812 года, она, восьмилетняя, декламировала «Русь» Никитина. Стихи любила. Учительница замечала: «Таня, тебе надо учиться». С 16 лет мечтала стать писательницей, но уже работала – все образование для нее так и свелось к четырем классам церковноприходской школы.