Войдя в комнату на цыпочках, Быков долго смотрел на спящую жену. Вдруг ему стало нестерпимо стыдно. Стыд вытеснил все чувства, слова, мысли. Быков захлебывался в океане стыда, чувствовал себя предателем, называл мерзавцем.

Он снова вышел на кухню. Аккуратно вырвал исписанные листы. Медленно скомкал их и выбросил.

Быков укладывался долго, постоянно глядя на спокойную улыбку Ката – хоть бы не проснулась! Сначала сел в постели, потом вытянул ноги, лег и подтянул одеяло до самых глаз – как в детстве, когда ложился спать после разоблаченной шалости, думая о том, что уж теперь-то он будет хорошим-прехорошим мальчиком.

На паркет падали с елки последние хвоинки.

Летний ветерок струился по вагону электрички. Оранжевый вечерний свет разливался в текучем его пространстве. Сашка Ведерников отупело глядел на молодую женщину – очевидно, преподавательницу профтехучилища. Она была окружена подростками в синих форменных костюмах. Вид у нее был подчеркнуто-решительный: короткая прическа, остренький, выдающийся вперед подбородок, смелый взгляд громадных черных глаз. Она оживленно говорила, но до Сашки долетали лишь отдельные фразы, из которых он мог понять лишь, что речь молодой женщины – энергичная и ладная.

Под ногами этой идиллической компании стояли какие-то ящики. «Видно, учебных пособий накупили, и в педагогических целях решили везти своими силами», – догадался Сашка.

– Идея! – вдруг провозгласила женщина. – В винном магазине попросим тележку и подвезем.

– Не дадут, – замотали головами ее питомцы, переглянулись и смущенно заулыбались.

– Дадут. Куда денутся, – твердо сказала она.

Парням, вероятно, очень хотелось курить, но при «ней» было, конечно, неудобно. Они, видно, уважали «ее». «Наверное, втихаря спорят, кому сидеть на первой парте, поближе к любимой учительнице», – ухмыльнулся Сашка.

Ему нравилось смотреть на эту далекую женщину. Далекую потому, что он-то привык иметь дело с пустоватенькими доступными девчонками, которых он мог хоть чем-то поражать, дивить, приводить в щенячий восторг. Таких, как черноглазая, «серьезных», он инстинктивно побаивался, хотя и скрывал это даже от самого себя. Лучшие Сашкины дни состояли из игривых разговоров, служивших лишь немудреной ширмой для пожирающей взаимной оценки, состояли из дешевых духов и дешевой кричащей косметики, из анекдотов за кружкой пива, гулянии с «Беломором» в зубах, из скорых, кратковременных и утомительных связей. Все это ему порядком надоело, но другой жизни он не знал, а искать ее было… нет, не лень. Мешала какая-то странная диковатая гордость – «хоть плохое, да мое». Озлобленная, ревнивая, скрытная гордость мешала. И сейчас-то он чувствовал себя сидящим глубоко в колее своей и мучительно страдал при виде черноглазой преподавательницы, почти его ровеснице, при виде ее смущенно-влюбленных питомцев, юненьких, открытеньких, не изведавших еще, почем фунт или даже грамм лиха.

Сашка ехал на именины однокурсницы бывшего одноклассника. Сашку считали его закадычным другом еще с одного из первых классов. По неведомым причинам Ведерников поддерживал это заблуждение, опасаясь прослыть «однодворцем». Так это вошло в привычку, и теперь Сашка был вынужден ехать к человеку, с которым его связывали лишь давние воспоминания «эмбрионального детства», как он в мыслях признавал. Но ехать он не мог, потому что к этой самой однокурснице «старый друг» намеревался «приклеиться капитально», что на их товарищеском жаргоне означало – жениться. Сегодняшнее застолье было чем-то вроде смотрин для друзей. Но, несмотря на это, Сашка не ожидал от него ничего особенного. «Очередная пьянка», – решил он про себя, и наверное, не ошибался.

В портфеле позвякивали бутылки коньяка – Сашка мог позволить себе такую роскошь. Он третий год уже работал мясником в гастрономе. На душе было в общем-то спокойно, и Ведерников машинально покручивал золотую печатку на левом пальце. Покручивал и лениво следил за черноглазой.

Он давно уже краем глаза заметил, что на него неотрывно смотрит маленькая девушка с белесым на редкость личиком. Сидя за черноглазой, она думала, что Сашка ее не видит, и смотрела робко, слегка улыбаясь каким-то своим мыслям.

Ведерников вдруг вспомнил, что точно так же на него уже смотрели. В спортивном студенческом лагере, в столовой, в один из восхитительных пицундских вечеров, когда его отчисление из института казалось глупым недоразумением, когда такие взгляды с тайной торжественностью и трепетом запечатлевались в памяти и хотелось безудержно гусарствовать до тех пор, пока последние силы не покинут юное тренированное тело… Но Сашка отогнал волнующие воспоминания и заторопился найти что-нибудь гнусно-успокаивающее. Мгновенно нашел: «Какая ей еще радость в этой жизни, пускай глядит. Такая лобастая, невзрачная мамзель»…

Вдруг мерный напористый голос преподавательницы умолк. Сашка обернулся назад. В дверях появился могучий мужчина с аккуратным разрезом на рубашке, обнажающим громадную багровую опухоль от подбородка до левой ключицы. Зычным накатанным голосом мужчина начал излагать мрачную историю своей жизни. Слушая его краем уха, Сашка невольно вспомнил тонкую, дореволюционного издания, благотворительную книжечку, которая когда-то пылилась на чердаке отцовской дачи. Смутные видения безногих малюток, убогих калек, изображенных на картинках, навели на Сашку смертельную скуку. Он встал, подошел к нищему и сунул в его могучую ладонь двадцатипятирублевую бумажку.