Шрифт:
— Что у вас есть необычного и экстраординарного?
— Вот глицинии, большая редкость для конца октября, — сообщила серенькая продавщица, придвигая пластиковую бадейку с такими же невзрачными, как она сама, абсолютно невыразительными цветами.
Мне немедленно вспомнилась мечтательная песня Новеллы Матвеевой: «Ласково цветет глициния, она нежнее инея. А где — то есть земля Глициния и город Кенгуру». Я тихонько запела:
— «Это далеко, но все же я туда приеду тоже. Это далеко, но что же, что там будет без меня?»
— Юля, что ты бормочешь? — одернул меня Ткач, который, похоже, уже не рад был, что связался с юродивой.
— Я не бормочу, а пою. — Прибавив громкость, я упрямо продолжила: — «Пальмы без меня засохнут, розы без меня заглохнут, птицы без меня замолкнут. Как же это — без меня?»
— С ума сойти! — делано вздохнул бесчувственный Андрей Казимирович.
— Вы желаете пальмовую ветвь? — Продавщица тоже проявила непонятливость. — У нас есть пальмовая, но она и вправду малость засохшая.
— Она не желает ветвь! Она желает живые, свежие цветы! — вышел из себя Ткач и зверским голосом изрек: — Юлия, не отвлекайся на песни! Мама заждалась! Тебе нравятся глицинии или нет?!
Мне, если честно, все стало безразлично, даже честность, по статусу более приличествующая беднякам, нежели ложь.
— Цветы хорошие, надо брать, — кивнула я и сделала попытку кое — что объяснить маменькиному сынку. — Понимаешь, Андрюша, песня про глицинии — это иносказание. Поэтесса смотрит на цветок и видит за ним целую несуществующую страну и город, где без нее все заглохнет. Это такая высокая нота соучастия, сопричастности миру, всему сущему…
— Юля! — одернул меня непробиваемый поляк, зачерствевший, как коржик, выпеченный сто дней назад. И махнул цветочнице: — Упакуйте нам пять штук. Сделайте красиво!
— А зелень, аранжировочную зелень желаете? — насела на него непромокаемая продавщица.
— Зелень? Аранжировочную? — бестолково переспросил взвинченный Ткач и рявкнул: — Безусловно, желаем!
Женщина вытянула из бадейки пять колокольчиков, добавила к ним две веточки аспарагуса и, обернув пучок целлофаном, перевязала его синей ленточкой:
— С вас пятьсот рублей, я сделала скидку десять процентов, а то бы получилось пятьсот пятьдесят…
Андрей полез за бумажником, но я его опередила:
— Пожалуйста! — кинула на прилавок скомканные купюры, выданные нашей доброй бухгалтершей Ольгой Михайловной на ее страх и риск.
— Возьмите сдачу, мне лишнего не нужно, — Цветочница тем же небрежным манером вернула излишек.
Не понимаю, что со мной творилось?! Вроде шла с цветами в руках, в сопровождении далеко не худшего из мужчин… Глицинии пахли тонко, деликатно. Воспитанный спутник благородно поддерживал меня под локоток, всячески демонстрируя свою приязнь. А с неба сыпался снег, как манна небесная, как обещание вечной, нескончаемой благодати. Но все это вдруг показалось ненужным, тщетным, фальшивым. Я бросила букет на переднее сиденье «форда» и опрометью припустилась бежать в глубь квартала, в лабиринт высотных домов, среди которых легко затеряться…
Глава 10
УЖИН С ПАЛАЧОМ
Я бежала достаточно долго, до тех пор пока икроножные мышцы не завыли от нестерпимой боли. На таких отяжелевших, непослушных ногах можно передвигаться только при помощи костылей. Изнемогшая, загнавшая саму себя, остановилась возле неведомого дома, во дворе которого светилась скамеечка. Я села на нее и подумала: ну, куда дальше? Домой пойти не могу: там стены в коридоре забрызганы кровью и все напоминает о взломщиках, посягателях, предателях, надзирателях. К родителям тоже поехать нельзя: они расстроятся из — за того, что я не попала на званый ужин к новому непьющему и неагрессивному поклоннику с машиной. Может, переночевать в офисе? Но пустит ли меня старина охранник? Он обычно задраивает двери и храпит как пожарник… Машинальным движением я достала сигареты и закурила, но сделала это совершенно напрасно: дым вызвал жестокое першение в горле и надрывный кашель.
— Угости — ка пахитосочкой, — произнес рядом низкий женский голос, переиначивший слово «папиросочка» то ли на декадентский, то ли на блатной манер.
Покрутив головой, я узрела около скамейки крайне опустившуюся личность: опаршивевшая физиономия в несмываемом загаре, коричневая, как злополучный ватник; губы и крылья широкого, провалившегося носа — в коростах. От невообразимо заношенного пальто разило хлеще, чем от всех уток и суден, которые мне сегодня довелось тягать в больнице.
— Держите, — протянула я сигарету.
Бомжиха схватила ее распухшими, узловатыми пальцами и потребовала:
— Дак ты прикурякай мне пахитосочку — то!
Отдавать зажигалку в ее заразные лапы не хотелось: потом не отмоешь; я чиркнула — но пламя задуло ветром. Опустившаяся особь, не церемонясь, выхватила источник огня. Закурила, глубоко затягиваясь и жмурясь от удовольствия, а зажигалку сунула в свой карман. Я не возражала, ожидая, когда она уйдет, отворачивая нос от нестерпимого смрада, брезгуя даже смотреть в ее сторону.