«Адын из ста… адын из ста», – повторил доктор. «Что это значит: один из ста?» – переспросил я. «Адын из ста случаев, когда я ошыбаюсь! Вот этот случай… с тобой получился», – сказал он, выдернув спицу из правой ноздри и воткнув её в левую, и опять вышел. «Молодец какой вы, мужчина, разбираетесь», – сказала санитарка. Я промолчал. Страх перед тем, что в умат пьяный врач сможет ещё раз ошибиться и воткнуть спицу, например, в глаз и потом сказать «одын из тысячи», захлёстывал меня все больше и больше.

Доктор вернулся, выдернул спицу из моего носа, задрал мне голову и сказал: «А тэпэрь нэ думайте нэ о чом. Расслабтэсь и отрэкитесь от мира сэго». Его слова мне показались странными и неуместными в данной ситуации, но моя вялотекущая мысль была прервана хрустом ломающейся перегородки где-то в середине моего черепа и просто убийственной болью! Он воткнул какой-то штырь толщиной с сотку гвоздь и резко вытащил его. Если бы я мог орать! В мозгу вспыхивали яркие звёзды и шаровые молнии, а рот застыл в немом крике. Глаза чуть не вылезли из орбит, а мои руки вцепились в колени стальной хваткой. Тем временем санитарка засунула мне в эту дырку железную трубку с катетером, прилепила к носу пластырем и крикнула: «Бери чашку!»

Моё восприятие мира на минуту изменилось: вроде всё слышу, но понять и тем более что-то сделать не могу. «Ты чё, оглох, что ли!» – заорала санитарка, тем самым вернув меня к реальности. Я схватил чашку. «Нагибайся и держи её перед собой! Ща потечёт!» В таком трансе я не был ни разу в жизни. Даже когда ломал руку; даже у стоматолога три дня назад, когда мне выдрали три зуба за один приход! Я ждал анестезии, как в кино, – чистых и белых операционных столов, добрых, отзывчивых медицинских работников.

«Лошара, какая анестезия?! Какие столы?! Держи чашку с соплями!» – думал я про себя, и мне вдруг стало жутко обидно, что меня так продинамили, но сделать и сказать уже ничего не мог, так как из носа и рта потекло красно-коричневое, безумно вонючее, жидкое сокровище.

Если бы санитарка промывала медленнее, то текло бы только из носа. Но они опаздывали на награждение, поэтому ко мне был применён ускоренный вариант. Я, задыхаясь и кашляя, всё-таки выдержал первую процедуру. На прощание получив промывочку формалином с ещё какой-то гадостью, я отправился в палату.

Сразу хотел сказать, но забыл: я лечился по полису, то есть бесплатно. Ну, как бесплатно: не платить в больнице было плохой приметой и дурным тоном, поэтому, сами понимаете, деньги пригодились. Сначала, как я уже упоминал, сдал на мыло и порошок. Но ни того, ни другого я так и не увидел. Хотя зачем мне порошок? Я живу в десяти минутах езды от больницы. А мыло у меня своё. Но это всё лирика. После нескольких уколов я спросил у санитарки, почему они такие болючие? Она ответила, что обезболивающее, некий лидокаин, нужно приобретать за свои деньги. «А почему же вы сразу не сказали?» – задал я тупой вопрос и получил, словно с левой по соплям: «Мне за разговоры не платят». Высказав свою более чем сдержанную благодарность за информацию, побежал в аптеку и купил две упаковки лидокаина.

Но всё это было потом, а пока я пришёл в палату номер семь и выбрал свободную койку. Мне повезло: из шести железных четырёхногих уродов три стояли свободными. Только подложив ещё два матраца, предварительно стянув их со свободных кроватей, на койку можно было лечь: изогнутые волнами железные рёбра не так давили, но спать на них, ребята, мог только йог – или кто там у них главный по гвоздям?

Со мной в палате оказались ещё двое: дагестанский ребёнок и мужик преклонных лет. Голова у мужика была забинтована, а в районе уха всё было коричневое с элементами запёкшейся крови. Потом он рассказал, что помогал сыну и упал с лестницы, разбив вдребезги всю голову и правое ухо в частности. Мальчик лежал с такой же трубкой в носу. Гайморит – теперь уже безошибочно определил я.

Состояние было адское, но, несмотря на это, наступил час полдника. Медсестра заглянула в палату и поинтересовалась, почему я не кушал. Ответить на «почему» я не мог, ибо после операции совершенно не имел возможности говорить. Постояв и не услышав ответа, она махнула на меня рукой и ушла. Я лежал и смотрел в потолок, а вокруг моего унылого настроения кипела жизнь: мухи и комары летали и жужжали, весело пикируя то мужику на лысину, то мне на нос; тараканы, не стесняясь, ходили по тумбочке, натыкаясь друг на друга и, видимо, извиняясь, шли по своим делам дальше. Затхлый воздух с примесью запаха лекарств заставлял дышать чаще, чем хотелось. Окно санитарка категорически запретила открывать. Сказала, что главный не велит. Ко всему этому стояла несусветная жара.

Вечером, где-то в пять, обтирая больничные стены, в коридор вполз заведующий отделением. «Интересно, – подумал я, – а мог бы он сейчас сделать операцию?» Доктор продефилировал к пятой палате – там лежали две девчонки с хлебозавода. Он долго грузил их комплиментами и предложениями, но те мягко отклоняли непристойности, в том числе и поход в кабак, мотивируя тем, что они в халатах, с трубками в носу и к тому же после операции. Огорчённый отказом, он дополз до стоявшего под парами такси и уехал.