Очередное ухудшение состояния Гитлера началось в сентябре – его непрерывно мучили спазматические боли в желудке, и в тот момент доктор Гизинг, отоларинголог, которого пригласили к Гитлеру после покушения 20 июля, сделал интересное открытие [116] . Оказалось, что для облегчения болей в животе Морель давал Гитлеру патентованное средство, известное как таблетки доктора Кёстнера от вздутия живота [117] , содержавшие смесь стрихнина и красавки. Гитлер получал по две – четыре таблетки этого лекарства с каждым приемом пищи, хотя предельно допустимой дозой считали восемь таблеток в день. Но и это было не самое худшее. Морель не сам давал эти таблетки Гитлеру, а поручал делать это его камердинеру Линге, снабдив его большим запасом пилюль Кёстнера. Линге давал своему патрону эти таблетки согласно предписаниям Мореля без оценки последствий. В ящике стола Линге Гизинг случайно обнаружил целый склад этого яда. Потрясенный этим открытием, Гизинг поделился им с хирургом доктором Брандтом. Посоветовавшись, они пришли к выводу, что Морель своим лечением медленно отравляет Гитлера. Это хроническое отравление было не только причиной спазмов в желудке, которые оно было призвано облегчить, но и причиной появления обесцвеченных пятен на коже Гитлера. Брандт проконсультировался со своим коллегой фон Хассельбахом, который с ним согласился. Брандт и Гизинг сказали Гитлеру, что он добровольно позволяет Морелю медленно травить себя. Но прошли те времена, когда Гитлер был способен прислушиваться к доводам разума. Наступило затишье, во время которого божество молчало, окутанное темными облаками, но потом сверкнула молния и грянул гром. Брандт был смещен со всех своих официальных постов и должностей, которые он занимал в течение двенадцати лет. Фон Хассельбах был отстранен, а Гизинга перестали приглашать в ставку фюрера. Известно, что у восточных тиранов отставка министра означает для него смерть, и если Брандт избежал этой кары за свою опрометчивость, то отнюдь не по причине раскаяния своих недругов. Брандта обвинили в том, что он отправил свою жену в такое место, где она наверняка попала бы в руки наступавших американцев. Суд получил личное письмо от Гитлера, в котором фюрер писал, что Брандт утратил веру в победу. Ввиду таких неотразимых аргументов Брандт был приговорен к смерти. «Ваш образ мыслей перестал быть немецким, – объявил на суде Артур Аксман, – и вам придется принять ответственность за последствия». По приказу Бормана Брандта перевели в камеру смертников Кильской тюрьмы. Однако события развивались со слишком большой быстротой, за которой нацистские вожди уже не поспевали. Медлительность друзей спасла Брандту жизнь, и он пережил своего капризного патрона. Брандта берегли для другого суда по обвинению в реальных преступлениях [118] .

Изгнание Брандта и Хассельбаха лишило Гитлера хирургов, и в свите фюрера открылась вакансия. Для того чтобы ее заполнить, Гитлер обратился к своему верному Генриху – к Гиммлеру. Кому еще мог он довериться в этот период всеобщей измены? Не может ли рейхсфюрер СС порекомендовать верного и надежного человека? В этом важном деле Гиммлер решил посоветоваться с профессионалом и вызвал своего личного врача, профессора Карла Гебхардта.

Профессор Гебхардт стал близким другом Гиммлера еще на заре нацистского движения. Самые разные люди были единодушны в своем отношении к Гебхардту. Его считали злым гением Гиммлера. Шелленберг называет его «отвратительным». Олендорф, еще один близкий сотрудник Гиммлера, который сам отнюдь не был образцом порядочности (в Нюрнберге он признался в личном участии в убийстве 90 тысяч евреев), описывает Гебхардта как безнравственного и жадного интригана, руководствовавшегося в жизни только своими личными выгодами. Другие знали его как бессовестного политикана-дилетанта, маскировавшего интриги невинным медицинским покрывалом. Как врач, он производил экспериментальные операции на польских девушках в концентрационном лагере Освенцим, за что Гиммлер вознаградил его должностью президента Германского общества Красного Креста. Любопытные сведения о своем знакомстве с Гебхардтом приводит Шпеер. Когда в 1944 году Шпеер серьезно заболел, он воспользовался услугами присланного ему Гиммлером Гебхардта. Время шло, но на фоне лечения здоровье Шпеера нисколько не улучшилось. Обеспокоенные друзья Шпеера заподозрили неладное и пригласили другого врача, профессора Коха из клиники Шарите. Профессор Кох, изучив назначения Гебхардта, сказал, что его лечение лишь усугубляет болезнь Шпеера. Врачи не сошлись во мнениях, и инцидент можно было бы счесть незначительным, если бы не дурная репутация Гебхардта. С того момента Шпеер до минимума сократил свое общение с Гиммлером. Таков был советчик, представленный Гиммлером. Гебхардт порекомендовал одного своего ученика, Людвига Штумпфеггера, неплохого ортопеда, работавшего в клинике Хоэнлихена и занимавшегося проблемой регенерации костной ткани.

Какими бы мотивами ни руководствовались Гиммлер и Гебхардт, посылая Штумпфеггера в Восточную Пруссию к Гитлеру, – а те, кто знал Гебхардта, не верили, что за этим не скрывается личная корысть, – они ничего от этого не выиграли. Возможно, конечно, что ни Гиммлер, ни Гебхардт и не искали никакой выгоды, ибо Гиммлер был слишком наивен для того, чтобы вынашивать какие-то многоходовые планы. Впрочем, и у Штумпфеггера не было ни малейшего желания служить тем, кто был для него теперь бесполезен. Прибыв в ставку фюрера, он не стал ни от кого скрывать своей безусловной и искренней преданности Гитлеру. Преданный великан (Штумпфеггер отличался огромным ростом) в неподдельном обожании склонил голову перед божеством, пред ясные очи которого он был теперь допущен, что не мешало ему презрительно отзываться о благодетелях, пославших его в Растенбург. Штумпфеггер появился в ставке Гитлера 31 октября 1944 года. После этого его посещения фюрера становятся день ото дня чаще. В дневнике Линге ежедневно присутствовало слово Spaziergang – прогулка. Это был единственный момент в течение дня, когда Гитлер короткое время дышал свежим воздухом, гуляя в саду. Весьма редко в дневнике отмечалось и то, с кем в тот день гулял Гитлер. Список спутников был невелик: Гиммлер, Геринг, Альберт Борман (адъютант Гитлера, брат Мартина Бормана) и Штумпфеггер. В последние дни агонии Третьего рейха Штумпфеггер оставался рядом с Гитлером. Он остался, когда все другие, включая Мореля, бежали или были изгнаны. Когда его спросили однажды, по-прежнему ли он думает, что Германия победит, Штумпфеггер с наивной убежденностью истинно верующего ответил, что, несмотря на свое невежество в военных делах, он не думает – он знает, что Германия выиграет войну. Гарантией ему служила непреклонная убежденность в глазах фюрера. Прогулки в саду не были прогулками пациента с лечащим врачом – до конца жизни Гитлеру так и не потребовалась помощь хирурга – это было общение мессии с апостолом, божества с избранным священником.

Нечего и говорить о том, что Штумпфеггер ни разу не впал в ересь Брандта. Он никогда не ссорился с Морелем. Он исполнял обязанности хирурга и не вмешивался в терапевтическую епархию ставшего всемогущим лечащего врача. В последние полгода своей жизни Гитлер стал послушной марионеткой в руках Мореля. Одновременно с отстранением Брандта Морель добился отстранения фотографа Гофмана, удачная болезнь которого стала в свое время началом головокружительной карьеры самого Мореля. Теперь же присутствие Гофмана стало неприятным напоминанием об унизительном покровительстве этого человека. Все прежние врачи были уволены, бывший покровитель смещен, новый врач ни в чем ему не перечил, и Морель понял, что отныне его будущее обеспечено и зависит только от превратностей войны, но не от ревнивого вмешательства соперников.

Таким образом, к своим последним дням Гитлер, по всем свидетельствам, несмотря на отсутствие у него какого-либо органического заболевания, превратился в полного инвалида. Нескончаемая работа, потеря свободы и окончательное крушение всякой надежды на будущее. Лекарства Мореля и, сверх того, неистовый темперамент, в условиях горечи надвигавшегося краха, превратили некогда могущественного завоевателя в трясущийся призрак. Все свидетели его последних дней единодушно описывают осунувшееся, иссушенное лицо, серую кожу, согбенную фигуру, трясущиеся руки и ноги, хриплый дрожащий голос и слезящиеся от истощения глаза. Все говорят о менее заметных психических симптомах: невероятной подозрительности, бесчисленных вспышках ярости, резких переходах от оптимизма к отчаянию. Но две черты Гитлера остались неизменными. Обаяние его глаз, околдовавших множество, казалось бы, совершенно трезво мыслящих людей, – глаз, опустошивших Шпеера и ошеломивших Раушнинга, глаз, соблазнивших Штумпфеггера и убедивших одного промышленника в том, что он напрямую общается с Всевышним [119] , – это обаяние его не покинуло. Напрасно враги Гитлера утверждали, что у него были, наоборот, отталкивающие глаза. «Они не были ни глубокими, ни синими, – возражал Раушнинг, – его взгляд – пустой и мертвый, в них нет блеска истинного воодушевления» [120] , но, несмотря на это откровение, несмотря на эту уклончивость, Раушнинг был вынужден признать то, в чем свободно и охотно признавался Шпеер и тысячи менее критичных немцев (и не только немцев): у Гитлера был гипнотизирующий взгляд, покорявший ум и чувства всех, кто подпадал под их власть. Даже его врачи, включая самого критичного из них, признавали обаяние этих неярких, серо-голубых глаз, искупавших грубость всех остальных его черт. «Никакая фотография, никакой портрет, – говорили они, – не могут воспроизвести гипнотическую силу этого лица». Этот личный магнетизм до самого конца не изменил Гитлеру. Только этим гипнотическим магнетизмом можем мы объяснить ту покорность, которую он продолжал внушать окружению даже в последнюю неделю своей жизни, когда перестала существовать государственная машина принуждения и пропаганды, когда всем стало очевидным поражение и цена его катастрофического правления, и вместо всего этого осталась только его личность.

Во-вторых, неизменной осталась кровожадность Гитлера, которая, пожалуй, даже возросла в период поражений. Гитлер физически не выносил вида крови, но, несмотря на это, мысль о ней болезненно возбуждала и опьяняла его, так же как разрушение во всех его проявлениях притягивало его дух, исполненный нигилизма. В своих ранних беседах (известных благодаря Раушнингу), рассуждая о революции, с помощью которой нацисты добьются власти, «он с особым интересом говорил о возможности кровавого подавления марксистского уличного сопротивления», так как считал, что исторического величия нельзя достичь без кровопролития [121] . Для него не имело значения, чья кровь будет ради этого пролита. Гитлера возбуждало само это воображаемое зрелище: реки крови воодушевляли его, а не победа и ее практические плоды. «Природа жестока, поэтому и мы можем быть жестокими, – сказал он в 1934 году, рассуждая о евреях и славянах, – и если я пошлю цвет немецкой нации в пекло войны, не испытывая ни малейшего сожаления по поводу пролития драгоценной германской крови, то, значит, я имею полное право уничтожить миллионы людей низших рас, которые плодятся, как черви!» [122] Не испытывая ни малейшего сожаления… Как силлогизм эта фраза не закончена, но как психологическая иллюстрация она не нуждается в завершении.

Во время войны Гитлер не раз демонстрировал свою кровожадность, свой восторг перед кровопролитием, физическое наслаждение, какое он испытывал, представляя себе бойню как таковую. Генералы, грубые солдаты, привычные к виду крови и железа, были шокированы этими эмоциями и приводили множество свидетельств такой абстрактной жестокости фюрера. Во время Польской кампании Гальдер считал ненужным штурм Варшавы – она пала бы сама, так как польская армия перестала существовать, но Гитлер настоял на разрушении Варшавы. Его художественное воображение разгулялось не на шутку, он описывал великолепные сцены: потемневшее от тучи самолетов небо, миллионы бомб, сыплющихся на город, люди, захлебывающиеся в собственной крови. «Глаза его вылезли из орбит; перед нами стоял совершенно другой человек. Это был дьявол, обуянный жаждой крови». Другой генерал [123] рассказывал, как Гитлер воспринял новость о том, как личный состав его дивизии «Лейб-штандарт Адольф Гитлер» истреблял мирное население России. Присутствовавший при этом генерал Рейхенау виновато пытался оправдать слишком большие потери немцев в операциях в России, но Гитлер не дал ему договорить. «Потери не могут быть слишком большими! – торжествующе воскликнул он. – Это семена будущего величия». Мы уже видели, как простое упоминание о чистке 1934 года, сделанное сразу после покушения 20 июля, вызвало подобный же приступ кровожадности. Никакие жертвы не могли насытить эту жажду крови, так же как ничем не удовлетворялась его страсть к материальным разрушениям, которая только росла оттого, что платить за нее приходилось уже не мелкой разменной монетой, но чистым арийским золотом. В свои последние дни, в дни разгула радио «Вервольф» и самоубийственной стратегии, Гитлер, подобно людоедскому божку, радостно плясал, созерцая уничтожение собственных храмов. Почти все его последние приказы были приказами о казнях: заключенных следовало уничтожить, прежний хирург должен быть убит, его свояк Фегеляйн был расстрелян, все изменники должны были быть казнены без всякого суда. Подобно древнему герою, Гитлер хотел, чтобы в могилу его сопровождали человеческие жертвы. Сожжение его тела, которое никогда не переставало быть центром и тотемом нацистского государства, стало логическим и символическим завершением этой революции разрушения.

Перспектива всеобщего хаоса и разрушения может радовать некоторых эстетов, особенно тех, кто не собирается его пережить и поэтому может наслаждаться им, как красочным зрелищем, как апокалипсическим убранством собственных похорон. Но у тех, кто будет вынужден жить на обугленных развалинах, нет времени на такие чисто духовные опыты. Неудивительно поэтому, что в Германии нашлось довольно много людей, которые с нескрываемым отвращением смотрели на оргию преднамеренного разрушения и были полны решимости, насколько это было в их силах, противостоять ему. Одним из таких людей был Карл Кауфман, гаулейтер Гамбурга. Видя, как его город, крупнейший порт, один из самых древних и процветающих городов Германии, сотрясается от бомбежек, он решил не допустить его дальнейшего разрушения ни британскими бомбами, ни немецкими минами. Другим был близкий друг Кауфмана, возможно, самый способный и интересный из всех членов нацистского правительства человек, – Альберт Шпеер.