Я уже упоминал Шпеера на страницах этой книги и часто его цитировал. Это цитирование не было лишено критики, я цитировал его не потому, что это легче, чем спорить с ним. Многие нацистские политики использовали свой вынужденный отдых за тюремными стенами для того, чтобы сочинять свои автобиографии и апологии и выдвигать свои космические идеи, столь дорогие и близкие немецкому уму. Я цитировал Шпеера, потому что его наблюдения, несмотря на их апологетичность, придают литературную, а порой и лапидарную форму выводам, полученным из более объективных, безличных и поэтому на первый взгляд менее надежных источников. Например, нет никакой необходимости цитировать подробную автобиографию Шелленберга, ибо суждения и оценки гиммлеровского специалиста по иностранным делам ничего не иллюстрируют, кроме интеллектуального убожества автора и провинциализма его мировоззрения. Автобиография графа Лутца Шверина фон Крозига, несмотря на то что он в течение тринадцати лет был министром, заслуживает цитирования не мудростью замечаний, а невероятной ограниченностью суждений автора. Шпеер, однако, заслуживает цитирования по праву. Его выводы ни в коем случае нельзя назвать ни наивными, ни ограниченными. Они почти всегда кажутся честными и всегда являются глубокими и верными. Если иногда он слишком сильно подпадает под обаяние тирана, которому служил, то он, по крайней мере, остался единственным среди слуг этого тирана, кто не был развращен службой этому чудовищному хозяину. По крайней мере, Шпеер сохранил способность разбираться в себе и сохранил честность, позволившую ему открыто говорить о своих заблуждениях и убеждениях. В последние дни нацизма он не побоялся открыто сказать Гитлеру о своем неповиновении, а в плену у союзников он не побоялся признать, что, несмотря на полное понимание характера Гитлера и его власти, по-прежнему сохранил частицу верности тирану.

Необычна вся политическая карьера Шпеера, если слово «необычна» подходит к характеристике деятеля государства, которое само по себе было насквозь необычным и «чрезвычайным». Странно уже то, что такой человек смог возвыситься в полностью коррумпированном окружении Гитлера, в котором он, единственный самостоятельно мыслящий человек, сумел выжить среди скопища коварных, бдительных и мстительных интриганов. Странным было и то, что этому человеку, никогда не придерживавшемуся каких-либо определенных политических взглядов, не занимавшему никаких высоких административных постов, был доверен – в возрасте тридцати шести лет – полный контроль над производством вооружений, строительство и поддержание путей сообщения, а также управление и реформирование промышленности. Само по себе такое назначение не может особенно удивить в том мире произвола, который царил в нацистской Германии. Достойно удивления то, что Шпеер справился с поставленной задачей, и этот его успех на самом деле кажется просто невероятным. То, что после такого триумфа в таком государстве и в таком окружении он не просто смог сохранить объективность, но и сумел интеллектуально оценить собственный опыт, является тайной, которую не так-то легко разгадать. Шпеер начал свою карьеру как архитектор. В 1934 году, в возрасте двадцати девяти лет, он работал смотрителем в имперской канцелярии, подчиняясь по службе личному архитектору Гитлера профессору Троосту. Будучи художником, Гитлер проявлял живой интерес к своим архитекторам и после нескольких бесед включил Шпеера в свой ближний круг, продолжая проявлять к нему большой интерес. С этого момента будущность Шпеера была обеспечена. Гитлер интуитивно «избрал» его, как он избрал Риббентропа, виноторговца, на должность чрезвычайного и полномочного посла и министра иностранных дел, а Розенбергу, прибалтийскому мистику, поручил управлять завоеванными восточными территориями. Но выбор Шпеера был более удачным. Да, он, как и все остальные, поддался гипнотическому влиянию своего патрона; как и все остальные, он не смог противостоять таинственному обаянию тусклых серовато-голубых глаз, мессианскому эгоизму грубого зловещего голоса. «Все они были под его непреодолимым влиянием, – объясняет Шпеер, – все слепо повиновались ему, забыв о своей воле, – не знаю, как обозначает медицина такое состояние. Работая архитектором в канцелярии, я заметил, что, пробыв в его обществе достаточно продолжительное время, я чувствовал себя измученным и опустошенным. Моя способность к самостоятельной работе была полностью парализована». Верно и то, что архитектурные достижения Шпеера не отличались большим изяществом – огромное здание новой имперской канцелярии, которое было приказано построить к приезду чехословацкого президента Гахи и югославского принца Павла, он заканчивал в сильной спешке, чтобы марионеточные цари вострепетали перед геометрическим величием нового фараона. Но эти здания, в отличие от всего Третьего рейха, отличались структурной соразмерностью. Даже сейчас, подобно руинам Мемфиса, остатки этого тщеславного сооружения являются самым впечатляющим памятником на огромном кладбище, в которое превратился весь центр Берлина.

Все дело заключалось, видимо, в том, что Шпеер не был ни художником, ни политиком. У него не было интересов и притязаний, которые бы он разделял с остальными придворными Гитлера. Шпеер наблюдал их чудачества и странности, но не соперничал с ними, а поскольку он был личным другом и зависимым от Гитлера лицом – вероятно, единственным другом фюрера, – все остальные решили, что самое безопасное – это оставить его в покое в его не слишком приятном отчуждении. Шпеер был технократом и исповедовал технократическую философию. Для технократа, как и для марксиста, политика не имеет значения. Для Шпеера процветание и будущее народа зависят не от личностей, захвативших в данный момент власть, не от учреждений, в которых формализуются отношения этих личностей, а от технических инструментов, поддерживающих существование общества – от шоссейных и железных дорог, каналов и мостов, служб и предприятий, в которые народ вкладывает свой труд и откуда он черпает свое богатство. Это очень удобная философия, так как в иные времена (при условии, что политика является некой данностью) политику можно игнорировать. В течение двух лет, сменив Тодта на посту министра вооружений, Шпеер думал, что может считать политику данностью и наблюдать сумасбродства политиков, как в театре, сидя в королевской ложе и занимаясь дорогами и заводами, работу которых он очень хорошо понимал. Но потом наступило крушение иллюзий. Когда Гитлер и Геббельс провозгласили лозунг «выжженной земли» и призвали немецкий народ разрушать города и заводы, взрывать плотины и мосты, приносить железные дороги и подвижной состав в жертву вагнеровским сумеркам богов, Шпеер понял всю ущербность своей философии. Политика имеет значение, и политики могут влиять на судьбу народа. В жизни Шпеера наступил перелом.

Выбор не был легким, ибо одиннадцать лет, руководствуясь своей удобной философией, Шпеер купался в лучах благосклонности Гитлера. Шпеер стал богатым и могущественным в тени тирана, чья тирания (он сумел себя в этом убедить) была ему безразлична, ибо не мешала его абстрактным притязаниям. Он был очарован личностью фюрера, ему льстило его внимание, но тем не менее Шпеер оставался (если мы сможем простить ему то, что он сначала бросился в гитлеровские объятия) интеллектуально честным человеком. Его безличные идеалы остались прежними и сохранили для него свою ценность, и, когда Гитлер объявил себя их врагом, Шпеер оказался готов пожертвовать не идеалами, а Гитлером, его покровительством и дружбой, а также своим влиянием, приобретенным за счет этой дружбы. Естественно, Шпеер себя обманывал. Сотрудничая с Гитлером столь долгое время, он не мог признаться даже самому себе (как и находившийся в изгнании Раушнинг), что нигилизм – в скрытом и явном виде – всегда присутствовал в нацистской философии. Шпеер предпочел говорить о внезапном изменении, о произвольной переориентации деспота, развращенного чрезмерной бесконтрольной властью. Суждения Гитлера, утверждает Шпеер, внезапно стали хаотичными и непредсказуемыми, ведущими к катастрофическим последствиям. «Он преднамеренно пытался заставить народ погибнуть вместе с собой. Он перестал считаться с какими бы то ни было моральными ограничениями, он стал человеком, для которого конец его собственной жизни должен был стать концом всего». Сохранивший способность к критическим суждениям наблюдатель мог бы возразить, что Гитлер никогда не знал никаких моральных ограничений; во всяком случае, он сам не раз об этом говорил.

Выбирая между общественным долгом и личными отношениями, Шпеер не стал колебаться. «С того момента, – пишет он, – и не только в пределах моих официальных полномочий, я должен планировать, начинать и доводить до конца многие действия, направленные против политики Гитлера или против него самого». Когда Гитлер, поддавшись растущему радикализму, потребовал уничтожения Европы, Шпеер делал все от него зависящее, чтобы свести к минимуму последствия этого приказа. Именно Шпееру было поручено осуществить уничтожение промышленных предприятий; но он, наоборот, приказывал их сохранять. На каждый приказ о промышленном самоубийстве, исходивший из ставки фюрера, партийного суда или берлинского радио, Шпеер отвечал контрприказом. При его авторитете, благодаря непрерывным поездкам по Германии, он всюду останавливал руку разрушителей, убеждая своих подчиненных и сочувствующих в том, что если предприятия и коммуникации придется сдавать противнику, то сдавать их нужно нетронутыми. Шахты и заводы Бельгии и Северной Франции, каналы Голландии, никелевые рудники Финляндии, железорудные шахты Балкан и нефтепромыслы Венгрии были спасены благодаря вмешательству и авторитету Шпеера. Когда пришел 1945 год и союзные армии вступили на территорию Германии, Гитлер и его единственный личный друг продолжали свою молчаливую борьбу над корчившимся в предсмертной агонии телом Германии.

В феврале 1945 года интеллектуальная дилемма Шпеера приобрела еще более острый характер. Положение стало по-настоящему безнадежным. Но эта безнадежность лишь усилила нигилизм партии. Генерал Гудериан, ставший начальником штаба после июльского покушения, сам сказал Риббентропу, что война проиграна. Риббентроп доложил об этих словах Гитлеру, и Гитлер, вызвав к себе Гудериана и Шпеера, заявил, что такие слова – государственная измена. В будущем никакие звания и дружеские связи не спасут изменников от смерти, а их родственников – от ареста. В это же время Геббельс, выведенный из себя варварским налетом союзной авиации на Дрезден, потребовал отказа от соблюдения Женевских конвенций, расстрела 40 тысяч захваченных в плен летчиков союзной авиации и применения новых смертоносных газов табуна и зарина. Шпеер, со своей стороны, пошел дальше по пути измены. Теперь он решил вмешаться в политику, которую до тех пор считал возможным игнорировать.

План Шпеера заключался в физическом (путем убийства) устранении всей правящей верхушки рейха. Семь месяцев назад такой план показался бы ему неприемлемым; он ничего не знал о заговоре, а если бы узнал, то не одобрил бы планы генералов. Но с тех пор его собственное мировоззрение сильно изменилось; бывший примерный ученик стал единомышленником самых непримиримых врагов фюрера. Гитлер в то время безотлучно находился в Берлине, в подземном бункере имперской канцелярии. Там он, по обыкновению, обсуждал политические вопросы вместе со своими ближайшими соратниками Геббельсом, Борманом, Бургдорфом и Леем [124] , которых тоже на общих основаниях обыскивали перед совещаниями на предмет взрывчатки. Однако план Шпеера не предусматривал применения видимого оружия. Как архитектор, Шпеер был хорошо знаком с конструкцией здания имперской канцелярии и к тому же пополнил свои знания в беседах с главным инженером канцелярии. Шпеер понял, что если в дымоход пустить ядовитый газ, то он быстро распространится по всему бункеру и через несколько минут покончит со всей камарильей. В свой план Шпеер посвятил нескольких преданных сотрудников, и началась подготовка к осуществлению плана, которому, правда, было не суждено исполниться. Когда подготовка была завершена, Шпеер осмотрел сад возле имперской канцелярии и обнаружил, что по недавнему приказу Гитлера к дымоходу присоединили аварийную трубу высотой 12 метров. План в прежнем его виде оказался невыполнимым. Так, во второй раз за семь месяцев Гитлер избежал, казалось бы, неминуемой смерти [125] .

Правда, исполнению замысла помешали не только технические причины. От рук Шпеера Гитлера спасло еще одно обстоятельство. В одном из своих заявлений, в котором Шпеер неохотно признался в своих не вполне приличных намерениях, он рассказал об одном случае, также сыгравшем роль в неудаче покушения. В то время Шпеер находился на Западном фронте, на Рейне, и там однажды ночью сидел в окопе с группой немецких саперов. В темноте, рассеиваемой только вспышками ракет и огоньками сигарет, никто не узнал Шпеера, и он внимательно прислушивался к разговору солдат и, слушая, пришел к новым политическим выводам. Саперы – Шпеер убежден в этом – были простыми немецкими солдатами, бывшими рабочими, и они до сих пор верили Гитлеру, как не верили никому другому. Они верили, что он, и только он, понимая рабочий класс, из которого вышел, и механизмы власти, скрытые от глаз простых людей, сможет, как никто другой, чудесным образом спасти Германию из этого ужасного положения. Пристыженный увиденным и услышанным, Шпеер пере смотрел свои планы. Устранив Гитлера, он бы избавил немецкий народ от разрушителя германской промышленности и путей сообщения. Правда, одновременно он лишил бы немецкий народ политического лидера, в которого тот еще верил, на которого возлагал надежды и кому доверил выражение своей коллективной воли. Народ, по убеждению Шпеера, будет выполнять только приказы Гитлера, и никого другого.