«Зачем? – недоумевает Леви. – Неужели от размазывания грязи я стану чище, лучше, приятнее, проживу дольше? Да я последние силы и тепло потрачу на это “мытье”, а через полчаса еще и взвалю на себя мешок с углем, зачем потакать привычкам жизни, все равно умру, мы все умрем, да если мне досталось несколько минут без работы, я лучше замру…» На что бывший сержант, мешая немецкий с итальянским, отвечает: «Именно потому, что из нас делают животных, мы должны умываться – пусть в грязной воде и без мыла, и вытираться собственными куртками, и драить деревянные башмаки, не потому, что “они” этого требуют, а из самоуважения, и ходить, не сгибаясь, не потому, что “они” ходят прусским шагом, а чтобы оставаться человеком».

А вот о своем лучшем друге Альберто: «Ему двадцать два. Он на два года младше меня. Но по умению адаптироваться ему среди нас, итальянцев, нет равных. Альберто вошел в лагерь с поднятой головой и живет, не развращенный и не сломленный лагерем. Раньше нас всех он понял, что лагерная жизнь – это война, и, не тратя времени на жалобы и отчаяние, вступил в борьбу с самого начала. Он прозорлив и интуитивен и все схватывает мгновенно. Не зная ни немецкого, ни польского, всегда понимает, о чем говорят. Отвечает по-итальянски и жестикулирует, и его тоже сразу понимают. За свою жизнь он борется и при этом остается в добрых отношениях со всеми. Он “знает”, кого подкупить, кого сторониться, у кого вызвать сочувствие, кому дать отпор. И при этом сам он неиспорченный, непродажный. Редкий тип сильного и миролюбивого человека, которого не может поглотить тьма».

Читая Примо Леви, не перестаешь удивляться сходству с другим лагерем, описанным А. И. Солженицыным в «Одном дне Ивана Денисовича». Одинаковое проявление человеческого противостояния и сломленности, та же лагерная система, те же методы и та же цель – свободного сделать зэком, человека – номером, даже лагерный жаргон удивительно схож. В своей последней книге «Утонувшие и спасенные», написанной после того, как Леви прочитал «Один день Ивана Денисовича» и «Архипелаг ГУЛаг», он заметил: «Все, что говорит Солженицын о советском лагере, все имеет своего двойника в нацистском. Наверное, легче всего переводить его книги на немецкий».

Последняя глава книги описывает инфекционный барак в «последние десять дней» между бегством нацистов и приходом советских. Одиннадцать доходяг без еды, в лютом холоде, под обстрелом наступающей Советской армии. Загораются соседние больничные блоки, их пациенты ломятся в инфекционный барак. Леви пишет: «Мы забаррикадировали дверь и только видели, как, освещенные пламенем, те побрели дальше, волоча по тающему снегу окровавленные бинты. Наш барак в безопасности, если ветер не переменится». Надо обладать большим мужеством – так написать, но вся книга – именно об этом – выборе между состраданием и выживанием.

У книги счастливый конец: как только появляются первые признаки жизни, человеческое возвращается к людям. На второй или третий день Леви с двумя французами выползают из барака в поисках какой-нибудь снеди. Им везет: они находят мешок картофеля, разыскивают буржуйку, ухитряются дотащить ее до барака, растапливают снег и раздают всем в палате вареную картошку. И вдруг один из тифозных предлагает – пусть каждый выделит часть своей доли тем, кто добыл еду, и все соглашаются. «Еще вчера, – пишет Леви, – такое было немыслимо. Закон LAGERя прост: ешь хлеб свой, а если сможешь, и чужой. Предложение и всеобщее согласие оторвать от себя значило только одно – конец LAGERю».

На этом – конец лагерю – обычно кончаются все воспоминания выживших. Но Примо Леви написал продолжение о том, что он видел после «конца лагеря» – как советская армия выхаживала лагерных «доходяг», как возникли лагеря перемещенных лиц, как долго – семь месяцев – и какими немыслимыми зигзагами – через восток возвращался он домой на запад. Книга «Передышка» [118] рассказывает о первых послевоенных днях, о бывших заключенных, о солдатах советской армии, о мирных жителях освобожденной Польши, Украины, Беларуси, Молдовы, Румынии, о возвращении к жизни обездоленных людей, разрушенных сел и городов, разбитых вокзалов и железных дорог Восточной Европы.

Первое, что сделали освободители Освенцима, – завезли в лагерь еду, разыскали всех брошенных и спрятавшихся, мыли, дезинфецировали, кормили, лечили и свозили их в центральный лагерь – собственно Освенцим. Леви, впервые попав в лагерную столицу, был потрясен ее громадностью, ее трех-четырехэтажными кирпичными «бараками», ее, казалось, уходящими за горизонт улицам, проложенными под прямым углом, ее мертвой пустынностью. Выхоженных переводили в лагеря для перемещенных лиц в Котовицах. Леви оказался в небольшом, всего четырехтысячном лагере, где все были «средиземноморцами» – из Греции и Италии: и горсточка выживших евреев, и едва ли не сотня женщин, и политические, и криминальные, и вольнонаемные – тихие, немолодые люди рабочих профессий, завербовавшиеся во время войны на работу в Германию.

Лагерь практически жил самоуправлением, хотя номинально охранялся советской комендатурой, «больше напоминавшей, по словам Леви, невероятной пестроты цыганский табор, возглавляемый капитаном, под началом которого находились три лейтенанта, один сержант, начснаб, с десяток солдат, врач, медсестра и женщины. Трудно сказать, на каком положении числились эти последние – военный персонал, мобилизованные, гражданские, общественницы. Были среди них посудомойки, прачки, поварихи, официантки, секретарши, машинистки, любовницы, переходящие невесты, жены, дочери. Все жили вместе в здании школы поблизости от лагеря. Никакого расписания, никакого регламента, но в полной гармонии. Никто в лагере не мог разобраться в иерархической структуре этого общежития, потому что все они жили большой дружелюбно-временной семьей. Ссоры и драки вспыхивали, но мир восстанавливался быстро, словно и не было раздора».