Леви видел русских не издалека. Он напросился к ним работать? разбирать завалы медикаментов, собранных на освобожденных территориях. Химик Леви читал названия лекарств и объяснял русской девушке, говорившей по-немецки, их состав и назначение, а та записывала сказанное по-русски. Когда эта работа завершилась, его поставили медбратом к врачу-итальянцу. Всем русским лагеря посвятил Леви памятную элегию: «Долгая война, разорившая их землю, еще только шла к своему концу, но для них война уже была позади… Возбужденные, усталые, грустные, как прибившиеся к берегу спутники Одиссея, они находили радость в спиртном и съестном. В этих неопрятных и несобранных людях с загрубевшими, но открытыми лицами без труда можно было увидеть хороших солдат Красной армии, храбрых мужей старой и новой России, в мире – мирных, на войне – жестоких, сильных внутренней дисциплиной, рожденной от внутренней гармонии, любви друг к другу и к своей земле. Такая дисциплина сильнее механически четкой исполнительности немцев, потому что идет от духа. Пожив с ними, хорошо понимаешь, почему окончательную победу одержала не германская, а их дисциплина».

Мир заключенных Освенцима был мужским и преимущественно еврейским. В лагере для перемещенных лиц в Котовицах евреев, как и женщин, можно было по пальцам пересчитать. А за оградой лагеря мир являлся еще в одном варианте – преимущественно вдовьем и детском, с редким вкраплением стариков и инвалидов. Евреев в этом свободном мире не было. За все семь месяцев перемещений по странам Восточной Европы Примо Леви столкнулся с евреями дважды. На житомирском железнодорожном вокзале он услышал двух девушек лет шестнадцати, говоривших меж собой на идиш, и, обратившись к ним по-немецки, сказал, что сам он итальянский еврей. Девушки ответили ему искренним смехом: «Еврей не может не говорить на идиш». Тогда Леви начал читать на иврите молитву «Шма, Исраель» – и опять вызвал смех: «Как можно так изуродовать иврит?» Но то, что они ему рассказали, Леви понял: сестры, эвакуированные в начале войны из Минска в Самарканд вместе с родителями, возвращались теперь домой сиротами, проделав весь путь где пешком, где на попутных, упрямо веря, что дома и пепелища помогают.

Вторая встреча произошла в Яссах (Румыния): вагоновожатый единственного в городе трамвая показал Леви, где находится еврейский комитет помощи. Леви с приятелем зашли в полуразрушенное здание «комитета», где четверо стариков рассказали, каким чудом сами они уцелели во время войны и как теперь, когда через Яссы идут эшелоны с репатриированными французами, датчанами, греками, итальянцами, а среди них всегда есть евреи, «комитет» их встречает, угощает и помогает советами. Прощаясь, «комитет» выгреб из всех ящиков и собственных карманов горы лей на дорогу и принес корзину винограда «для всех итальянских евреев в поезде». Деньги, конечно, оказались чисто символическими, но виноград почти итальянским.

Была еще одна встреча, но уже в Западной Европе. Когда состав с итальянцами отошел от Мюнхена, в нем стало на вагон больше. Это был веселый вагон еврейской молодежи из разных стран Восточной Европы. Казалось, им всем не больше двадцати, но держались они уверенно и решительно. Юные сионисты, они прокладывали себе путь в Палестину, где и как могли. Свой вагон они просто прицепили к итальянскому поезду. «Просто сами прицепили?» – удивился Леви. «А как еще?» – ведь в порту Барри их ждет пароход, который идет в Палестину. Они чувствовали себя совершенно свободными и сильными, властелинами мира и своей судьбы. [119]

Из лагеря для перемещенных лиц можно было свободно выходить в город и бесплатно пользоваться городским транспортом. Желание Леви общаться с большим миром было таким же ненасытным, как голод. В Котовицах он встретил ксендза, говорившего только по-польски, но Леви перешел на «школьную латынь», и разговор завязался, ксендз даже начал переводить его окружающим. На вопрос Леви, каким образом он в польском пересказе превратился из итальянского еврея в политзаключенного, ксендз вежливо ответил, что так оно лучше звучит. В другой раз Леви с приятелем зашли в лавочку, сказали, что они итальянцы, на что хозяйка попросила их не врать, она-де знает, что итальянцы светлоглазыми не бывают, но когда Леви добавил, что их освободили из Аушвица, она поставила перед ними кружки, налила пива – про лагерь смерти она знала.

Однажды, вернувшись в лагерь, Леви застал необычайную картину: огромная толпа «перемещенных лиц» окружила гору порожних бочек, с вершины которой, размахивая револьвером, что-то кричал комендант. Из всех криков Леви разобрал два слова – «Одесса» и «репатриация». А револьвер и бочки? «Ну, это… чтобы подчеркнуть важность сообщения», – решил Леви. Но ни в Одессу, ни на Черное море итальянцы не попали. 1 июля 1945 года их загрузили в товарный состав и через Львов, Тернополь, Проскуров и Жмеринку со многими остановками и длительными стоянками повезли на север, в Белоруссию – Минск, Слуцк, Старые Дороги, потом обратно через Казятин, Жмеринку, Могилев и Бельцы на юго-запад, в Молдавию, через всю Центральную Европу и, наконец, 11 октября в Линце (Австрия), где кончалась зона советского влияния, передали американцам.

Это долгое кружение по «окраине цивилизации», скрашенное пикарескной изобретательностью итальянцев, давало возможность увидеть начало послевоенной «передышки» у победителей. На привокзальной площади в Жмеринке «перемещенные» набрели на дюжину бесконвойных немецких военнопленных, попросту брошенных на произвол судьбы и молящих по-русски «хлеба… хлеба». На другой желенодорожной станции Леви видел, как подходили скотские без крыш вагоны с возвращенными «остенками», «бедными женщинами, завербовавшимися от оккупационного голода на лагерные работы в Германии». Ни звука не раздавалось из этих вагонов, а если находились отважившиеся приподнять голову и выглянуть, в их сторону летели плевки и ругательства «встречавшей Родины». На стенах бывших солдатских казарм, где теперь размещали итальянцев, сохранились довоенные фрески: «Сталин с Молотовым встречают утро Родины», кличи военных лет: «Смерть фашистским захватчикам!», «Вперед на Запад!», но все «материальное» – электропроводка, водосточные трубы, краны, замки – все было демонтировано немцами и вывезено в Германию. Многие месяцы наблюдали итальянцы, как возвращались из Европы демобилизованные советские воины: первые – в вагонах и на крышах скорых и пассажирских поездов, следующие – в товарных составах и открытых платформах любой пригодности, за ними стали появляться угнанные из Польши, Чехословакии, Германии городские автобусы и частные автомобили, потом всадники на конях и лошадях всех мастей, и, наконец, потянулись бесконечные толпы пеших. Эти шли разувшись, с перекинутыми через плечо сапогами, и «в глазах у них застыла такая же, как у нас, усталость и такое же тревожное ожидание встречи с домом, до которого неизвестно как еще далеко».

Порог родительского дома Леви перешагнул 19 октября 1945 года. Почти тридцать лет спустя он вновь посетил Советский Союз, уже как представитель химического завода, поставлявшего резину на строящийся автомобильный завод в Тольятти. В письме Чарльзу Конру (с которым находился в инфекционном бараке в последние десять дней Освенцима) Леви с удивлением заметил: «Как ни странно, но многие черты, которые я подметил у русских времен “передышки” и посчитал особенностями исторического момента, на самом деле крепко укоренившиеся: их неразбериха, их безразличное отношение ко времени, их буйство, сменяющееся неожиданным смирением… За внешним послереволюционным фасадом остается вечная Россия, которую ни царь, ни Сталин не сумели подавить и которая, должно быть, коренится в самой земле, ужасающих расстояниях, жестоком климате и далекой истории». Когда же друзья его спрашивали, почему в СССР не переводят книги «Человек ли это?» и «Передышка», отвечал: «Им хватает своих – Солженицына и Гроссмана».