Николай Иванович привез нас в какой-то прелестный, очень красивый дом, который был расположен на горе. Там была веранда, густо увитая диким виноградом, может быть, даже не диким, а настоящим виноградом, повсюду зелень, масса цветов, кипарисы и желтый песок. В доме жила целая семья: муж с женой и взрослые дети. Они дали нам с Ниной комнату, в которой мы жили несколько дней до отъезда в Ялту. Этот человек с такой любовью и рвением хотел показать нам все окрестности, сделать для нас что-то приятное. Мы только потом сообразили, что он, вероятно, просто увлекся двумя молодыми женщинами, ухаживал за нами и был таким кавалером. Он приносил нам цветы, возил нас по городу в коляске, запряженной лошадью, показывал знаменитый Приморский бульвар. Мы сидели на скамеечках на бульваре недалеко от моря в небольшой компании и очень весело проводили время. Платить ни за что не нужно было, так как все, очевидно, заранее было оплачено, нам не надо было ни о чем заботиться, кормили нас хорошо. Когда мама уехала в Крым, Николай Иванович сказал, что ее там прекрасно устроят и чтобы я не беспокоилась.

До того как я уехала, капитан дал мне указания: «В Крыму очень много антикварных магазинов и маленьких лавочек, торгующих всякими замечательными вещами, которые беженцы, белые офицеры, уезжая, продавали за бесценок или бросали в Крыму». Я не имела представления, что нужно покупать и где, но капитан дал мне денег на это, сказав: «Купи украшения, которые покажутся тебе красивыми или ценными, либо купи ковры». Если меня просят что-то сделать, я всегда стараюсь выполнить просьбу, особенно если меня просит Видкун. В Севастополе, однако, я не нашла ничего подходящего. А вот в Ялте были маленькие магазинчики, о которых говорил капитан. Мы с Ниной зашли в один такой магазинчик. В нем царил полумрак, было прохладно, после жары там приятно было находиться, слегка пахло сыростью. Я помню, что продавец поразился, когда увидел у меня на руке часы, которые мне подарил мой свекор, отец Видкуна. Это были золотые часики с черной ленточкой на застежке. Продавец все восторгался ими: «Боже мой, какая новая мода сейчас, я еще не видел такого, дайте мне, ради Бога, посмотреть на эту ленту, как красиво, ах, как изящно». Вот у него я тогда купила жемчужное ожерелье: три или четыре нитки настоящего жемчуга с такой застежкой, что из него можно было и брошку сделать. Там продавались большие бриллианты, изумруды и еще какие-то драгоценные камни. Я также купила огромный ковер. Не помню, каким образом мы его потом довезли, может быть, капитан велел этому человеку, который нас сопровождал, чтобы он отправил ковер поездом. Это был громадный персидский ковер, великолепного качества и потрясающей красоты. Когда мы приехали домой в Норвегию, то даже не смогли вместить его в одну комнату. В том магазинчике мы приобрели прелестный маленький коврик тончайшей работы: настоящий французский гобелен с фигурой старика или старухи. Также я купила различные фигурки, статуэтки, картины, еще какие-то драгоценности и старинные часы «Брегет», которые Видкун оставил себе. Всех этих вещей я никогда потом не видела и ничего из них не получила.

Но вернемся к тому, как мы ехали. Раньше мы с мамой и папой ездили пароходом, а вот через Байдарские ворота с Ниной и Николаем Ивановичем я ехала впервые. От Байдарских ворот у меня осталось очень необычное впечатление. От Севастополя до Байдарских ворот не было никакой растительности, какая-то лохматая травка, коричневая в щелях скал, повсюду камни, степи пыльные — ничего особенного. Спустя некоторое время, подъезжая к вершине, шофер сказал: «Подождите, граждане, вот сейчас увидите». И действительно, когда мы поднялись на вершину горы, нашему взору открылась великолепная картина. Я никогда в жизни не видела ничего красивее. Невозможно не любить жизнь, увидев это, нельзя не восторгаться Господом Богом, который сотворил это! Человек такого сделать не может. Это была крымская чаша, в которую положили все драгоценности мира, все самые лучшие драгоценности. И до сих пор, когда я вспоминаю об этом, думаю — нельзя не любить мир, нельзя не любить даже плохую погоду, потому что где-то есть вот такая чаша. Здесь было царство ароматов, невиданных птиц, узких дорог, турецких деревень, прилепленных к горам татарских аулов. Здесь открывался вид на мое любимое Черное море.

Нас привезли не в Ялту, а в Алупку, в санаторий. Мы жили в Алупке, и каждый день ездили в Ялту, гуляли, бродили по берегу. Этот санаторий был предназначен, по-видимому, для отдыха и лечения иностранцев. Там была прислуга, кухня, и находился он в Воронцовском парке, недалеко от знаменитого Воронцовского дворца.

На следующий день после приезда мы поехали развлекать маму. Николай Иванович повез нас к ней. Оказалось, что ее хотели поселить в какой-то гостинице, но мама сказала, что не будет там жить, чтобы никто не беспокоился, и поехала к своей знакомой куда-то в старый город. Когда мы нашли маму, она уже как-то устроилась. Мама была несколько ошарашена переездом на новое место, огромными переменами в жизни, к тому же она была не со мной. Может, мой характер был столь эгоистичным, как у многих детей, но я не прониклась этим страшным одиночеством мамы, которая ради меня же оторвалась от всего привычного и переехала в Крым. В это время мы с Ниной жили весело и комфортно в своем санатории в Алупке. Каждый день ходили на пляж купаться. Пляж был, правда, не песочный, но мы загорали и лежали прямо на плоских, отшлифованных волнами, красивых камнях. Это был не залив, а открытое море. Мы также ездили на пикники, ходили пешком на самую высокую гору Ай-Петри. Мы часто ходили пешком. До революции там люди ездили верхом на лошадях.

Хотя мы обе были так счастливы и всем довольны, я все-таки скучала по Видкуну. Когда пришло время возвращаться в Харьков, я сожалела только о том, что надо расставаться с мамой. Я попросила Николая Ивановича присматривать за ней. Также я дала ему небольшую сумму денег на всякий случай, и он пообещал мне, что мама будет в хороших руках. Остальные деньги, которые я сумела сберечь, я отдала маме. Но это была мизерная сумма. Мама уверяла меня, что справится со всем сама, но было видно, что наша приближающаяся разлука ее очень расстраивала. Чтобы побыть со мной подольше, она решила ехать со мной и Ниной до Севастополя. Там мы втроем провели некоторое время в семье Николая Ивановича, пока он не уехал по своим делам.

Чтобы немного подбодрить маму, я говорила ей, что скоро вернусь. Она всегда мне отвечала на это: «Не беспокойся обо мне, я знаю, что все будет хорошо. Ты моя умница, моя хорошая девочка. Береги себя». Она не плакала, а просто смотрела на меня, как будто хотела написать мой портрет, брала мою руку в свои маленькие ладошки и прижимала к сердцу. Она говорила очень мало, но ее лицо было бледнее обыкновенного, и она вдруг стала выглядеть намного старше.

Когда настал час разлуки, мы вели себя так же, как и все люди в таких обстоятельствах. Мы глупо повторяли бессмысленные фразы и теряли время вместо того, чтобы сказать или сделать что-либо, что могло бы изменить ход событий или по крайней мере осознать эту страшную боль разлуки.

Прозвенел первый звонок, возвещавший отход поезда. Мама благословила меня и дала мне маленькую икону до того, как сойти с поезда. Стоя на перроне, она продолжала разговаривать со мной и крестить меня своей трясущейся рукой, пристально глядя на меня. Прозвучал второй звонок, а затем и третий. Кондуктор дал длинный и резкий свисток, поезд дернулся и вновь остановился на несколько нестерпимых секунд, а потом стал медленно двигаться, как гигантская черепаха с оглушительным шумом и печальными стонами.

За окном мама продолжала идти за поездом. К моему ужасу я увидела, что ее лицо покрыто слезами. Она даже не осознавала, что рыдает. Поезд ускорял ход, заставляя идти ее все быстрее и быстрее. Я кричала ей: «Стой, мамочка, стой!» Но она бежала за поездом, обливаясь слезами. Когда она стала отставать от поезда все больше и больше, мне пришлось высунуться из окна, чтобы махать ей. Я видела, как мама добежала до конца перрона и продолжала бежать по камням за поездом. Он набирал скорость, и фигурка моей мамы становилась все меньше. В тот момент мне больше всего хотелось остаться с ней, но мысль о том, что Видкун ждет меня в Харькове, остановила меня. Больше я никогда не видела маму. Трудно было поверить, что она пережила ужасы Второй мировой войны и оккупации, но я все равно надеялась найти ее. И вот почти через сорок лет после нашей разлуки моим друзьям удалось отыскать ее в России. Но было поздно: за несколько недель до этого она умерла, одинокая и слепая, так и не узнав ничего о моей судьбе.