На следующий день, после того, как Видкун закончил свои служебные дела, он заявил:

— Ася, мне нужно уехать. Я должен попутешествовать и выяснить, что мне предстоит делать в дальнейшем. Нансен хочет, чтобы я работал с ним на Балканах, но пока ничего еще не ясно. Тем временем я хочу, чтобы ты осталась в Париже.

— А что я буду делать в Париже? Я не могу оставаться здесь одна. Может быть, мне лучше вернуться в Россию и быть с мамой?

— Нет, я хочу, чтобы ты оставалась в Париже. Я вернусь через месяц или два и увезу тебя в Норвегию.

Про себя я подумала: «Зачем мне ехать в Норвегию? Чего мне там делать после всего, что произошло?». В то же время я не знала, как мне жить в Париже, в этом огромном, неприветливом, незнакомом городе, в котором я не знала ни души.

Не сводя глаз с меня, Видкун с непринужденным видом взял в руки путеводитель Бедекера и начал его листать.

— Нет причин для паники, — заверил он меня. — Я обещал заботиться о тебе до конца твоей жизни, и ничего с тобой не случится. Смотри, в этом путеводителе перечислены только респектабельные семейные пансионы, а те, что отмечены звездочкой, имеют особо хорошую репутацию. Возьмем, например, этот. Он находится на левом берегу, в хорошем районе. Там, вероятно, тихо и спокойно. Давай поедем туда.

Когда я собрала свои вещи, мы покинули гостиницу. У меня не было выбора. К тому же если меня собирались бросить таким образом, то мне было безразлично, куда мы едем и где мне предстоит жить. У меня была страшная головная боль, кроме того, я чувствовала себя совершенно опустошенной.

В семейном пансионе мадам Глайз Видкун сразу снял мне номер и оплатил мое содержание на месяц вперед. Гораздо позже, когда я вновь была в состоянии думать, я поняла, что он получил всю необходимую информацию о пансионе и забронировал в нем место для меня заранее. Все это путешествие было тщательно спланировано им еще до того, как мы покинули Россию.

Горничная провела нас в комнату. Видкун расположился в единственном кресле, а я присела на стул. Мы сидели некоторое время молча. Я не могла найти слов, чтобы выразить то, что я чувствовала тогда, поэтому молчала. Видкун вынул что-то из кармана и положил на стол.

— Я буду продолжать оплачивать расходы на проживание. Кроме того, я буду каждый месяц высылать тебе 25 долларов на личные расходы. Вот твой паспорт и карманные деньги на первый месяц.

Все еще не в состоянии говорить, я просто кивнула головой. Видкун встал, взял меня за руку и сказал так, будто диктовал телеграмму:

— Уверен, что тебе здесь будет комфортно. До свидания, ребенок, мне нужно идти. Буду тебе писать. Не беспокойся. Все будет хорошо.

Он похлопал меня по плечу и ушел до того, как я смогла что-либо сказать или спросить. Его удаляющиеся шаги быстро стихли. Я осталась одна.

Я сидела на стуле в одежде, совершенно ошеломленная происходящим. Время тянулось очень медленно. В комнате стало темно. Я, наверное, просидела на этом стуле очень долго, потому что когда мы с Видкуном вошли в комнату, солнце было высоко над горизонтом. Когда зажглись уличные фонари, я все еще сидела на стуле, находясь в оцепенении, не включая света в комнате.

Вечером мое одиночество было нарушено визитом горничной. Она очень растерялась, когда увидела, что я сижу в темноте, и спросила, все ли в порядке. Я сказала, что у меня сильно болит голова, поэтому мне легче, когда свет выключен. Она сказала: «Мадам, меня зовут Жаклин, и я пришла просить вас спуститься поужинать в столовой вместе со всеми. Мадам Глайз ждет только вас» [97] . Я ответила ей, что не голодна, к тому же не очень хорошо себя чувствую, и попросила передать мадам Глайз мои извинения.

Вместо того чтобы отвлечься от апатии и депрессии, я после этого короткого визита погрузилась в еще более глубокое отчаяние. Я чувствовала, что во мне сломалась какая-то жизненно важная пружина и что я больше не способна действовать должным образом. Я всегда любила встречаться и знакомиться с новыми людьми и считала, что это было взаимно. Я была независима и до этого дня сама справлялась с любыми проблемами. Осознание того, что я стала другим человеком, чужим для самой себя, вызвало во мне такую панику, которой я никогда не чувствовала раньше. Теперь мне предстояло одной начать новую жизнь в незнакомом городе, в чужой стране, где я никого не знала, даже саму себя.

Наконец я встала с этого стула. Помню, что я стояла у одного из окон и смотрела на улицу. В действительности это были не окна, а двойная дверь с низкой кованой решеткой в полуметре от меня, которая создавала иллюзию балкона. Но там не было балкона. Это была архитектурная хитрость, ловушка, намекающая на опасную пустоту и зияющую пропасть, легкий побег в небытие. Я даже не знаю, сколько времени я так стояла, глядя в парижскую ночь. Как в полусне я открыла свой новый элегантный несессер, взяла ножницы и бритву, принесла их вместе с несколькими полотенцами на кровать и перерезала оба запястья.