Шрифт:
— Петр Николаевич, твой черед.
Петя поглядел на Наденьку, затем, встретясь глазами с матерью, ответил:
— Чего ж мне говорить, когда я — «идеальный тип»? Вот уж не думал, не гадал, что меня «типом» нарекут!
Все засмеялись.
— И все-таки скажу, не могу сегодня молчать. — Петя глубоко дышал. Лицо занялось румянцем. — Я хочу выпить за маму мою, за Маргариту Викторовну!
Данила и Наденька захлопали в ладоши.
— Я помню, как маме предложили поместить меня в сиротскую школу «Белого креста». Маме тогда было очень трудно… как, впрочем, и сейчас… Мама посмотрела на меня — я этого взгляда никогда не забуду! — и сказала: «У Пети нет отца, но пока я жива, сиротой он не будет». И правда! Я не был сиротой. Так выпьем же за то, чтобы долгие годы жила наша Маргарита Викторовна, чтобы доброе сердце ее согревало нас всю жизнь!
Все выпили.
— Бетти, налейте еще! — пропел Петя, обращаясь к Наденьке и подставляя рюмку.
Она налила вина и выпрямилась — тоненькая и гибкая. Бледное от волнения лицо обрамляли густые темные волосы.
— Петя… Петр Николаевич сказал, что он не чувствовал себя сиротой, — тихо произнесла Наденька, и вдруг ее сдавленный голос приобрел силу: — Я тоже не была сиротой. Нельзя быть сиротой в доме, где немало нужды, но еще больше ласки, дружбы, сердечного тепла. Я предлагаю выпить за дом Нестеровых — милое прибежище мое!
У Маргариты Викторовны дрожали губы…
Она была в своем любимом строгом платье из темно-синего шелка, с высоким, кончающимся у самого подбородка воротничком. Светло-русые волосы и белое, с тонкими чертами лицо делали ее значительно моложе своих лет.
Как любил Петя молча глядеть на мать — самую красивую на свете! И сейчас, может быть, в последний раз сидя за столом родного дома, Петя вдруг подумал, что, в сущности, обидно редко виделся он с мамой — в субботу вечером да в воскресенье.
Как это мало для того, кто с такой жадностью тянулся к ее ласке, к необыкновенному свету ее глаз, к ее чистому глубокому голосу!
— Родные мои… — начала она почти шепотом. Что-то одухотворенное и гордое и вместе с тем необычайно грустное было на ее лице. — Нет, должно быть, на земле человека, счастливее меня… В чем счастье мое? В том, что я дала жизнь, выкормила и, подобно птице, выпустила в полет своих птенцов. Я знаю, крылья у них крепкие, а сердца честные! И вот сегодня… выпускаю в далекий полет Петюшку… Петра Николаича… Дай бог тебе счастливого полета!
Петя выбежал из-за стола, обнял мать. «О, какие сильные руки у Петеньки, — думала она, задыхаясь от счастья, от неистовых объятий и поцелуев сына, — а давно ли руки эти были крохотными и слабенькими… Боже, как быстро бежит время!..»
Наденька подсела к роялю и заиграла знакомый романс. Она то и дело оглядывалась на Петю, точно приглашая его начать.
Маргарита Викторовна и Данила тоже смотрели на него в ожидании.
Петя пригладил рукой светлый «ежик» и чистым, приятным голосом запел:
Как поздней осени порою Бывает день, бывает час, Когда повеет вдруг весною И что-то встрепенется в нас.Полуприкрыв глаза, задумчиво, с глубоким чувством повторил:
Когда повеет вдруг весною И что-то встрепенется в нас.Петя повернулся к Наденьке, аккомпанировавшей ему с каким-то особенным проникновением. Голос его все крепчал, наливался силою:
Как после вековой разлуки Гляжу на вас, как бы во сне, И вот слышнее стали звуки, Не умолкавшие во мне.Он поймал взгляд Наденьки и нежно, почти неслышно продолжал:
И вот слышнее стали звуки, Не умолкавшие во мне.Наденька вспыхнула, низко опустила голову…
С тяжелым чувством прыгнул Петя на подножку тронувшегося поезда. Мама и Наденька беспрестанно махали платочками и что-то кричали ему, он не мог разобрать что.
В многолюдной сутолоке вокзала Петя видел только две пары женских глаз, неповторимых своим выражением. Маргарита Викторовна смотрела на него с гордостью, смешанной с печалью и извечным материнским страхом перед неизвестной судьбой, ожидавшей ее дитя. Наденька глядела так, будто говорила: «Не забывай меня». И тут же этот взор сменялся другим, самоуверенно-лукавым: «Я знаю, ты меня не забудешь!»
Пете хотелось спрыгнуть с подножки уже набиравшего скорость поезда, остаться в милом сердцу городе, каждый день видеть маму, музицировать с Наденькой, возиться с голубями. Но жизнь не считалась с чувствами Пети. Она властно звала его к новым, иным местам, к незнакомым делам и людям.
Ветер развевал светло-русые волосы, бил в лицо.
Уже давно скрылись из виду темные фигуры мамы и Наденьки, вокзал и дома окраины Нижнего Новгорода, а Петя все еще стоял на подножке, задумчиво всматриваясь в лазоревую даль, где блестела расплавленным серебром Волга, а за нею гурьбились на полях золотые суслоны хлебов.