Шрифт:
— По поводу чего же забастовка? — спросил Петр.
Старик скользнул глазами по шашке Нестерова, затем по юному его лицу и тихо, отчужденно ответил:
— Не знаю, господин юнкер…
На худом лице старика медленно проплыла злая усмешка. Он круто повернулся и, сгорбившись, зашагал по мосту.
— Идем к «Лесснеру»! — решительно сказал Петр.
— А музей?
— Потом!
Они повернули обратно. На одном из перекрестков им попалась навстречу группа мастеровых. Петр и Данила поровнялись с ними и тотчас услыхали произнесенное сквозь зубы:
— Юнкерье!
— На подмогу казакам торопятся…
В голосах рабочих было столько презрения и ненависти, что Петр невольно втянул голову в плечи.
— Что творится в народе, а? — спросил он, побледнев.
— Плохо, — ответил Данила. — Я слышал, крестьяне подожгли усадьбу Зарайских. Колька теперь ходит, как ошалелый.
— Ну, таких негодяев не жалко, — глухо отозвался Петр. — В прошлом году, я был очевидец, подожгли в Воскресенском амбары, а нынче пришел черед и поместью.
Свернув за угол, Петр и Данила увидали алый стяг, трепетавший на высокой заводской трубе. Большая толпа женщин, бедно одетых, с изможденными, но отчаянными лицами, осаждали заводские ворота.
Казаки размахивали нагайками, кричали, ругались грязно и хрипло. Кони, брызгая пеной и крутя мордами, наезжали на толпу.
Во дворе завода сотни твердых мужских голосов пели незнакомую, полную тревоги и призыва песню:
Вихри враждебные веют над нами, Темные силы нас злобно гнетут. В бой роковой мы вступили с врагами, Нас еще судьбы безвестные ждут…— Ч-что эт-то? — словно онемевшими от мороза губами произнес Петр.
Густели сумерки. Крики женщин мешались с цокотом подков о булыжник и обрывками песни:
Но мы подымем гордо и смело Знамя борьбы… о-очее дело, Знамя великой… всех народов За лучший мир, за святую свободу…А наверху гордо развевался огненный кумач — мятежный, запретный, недосягаемый…
— Пойдем отсюда! — чувствуя свое бьющееся сердце, сказал Данила. — Если нас здесь увидят…
Петр не ответил. Он крепко сжимал рукоять шашки и всматривался в загустевшую наконец темноту, откуда теперь доносились глухие удары казачьих нагаек и протяжные вопли женщин.
«Что же это? — думал Петр, мрачно насупливаясь. — На Волге мужики жгут усадьбы помещиков. Здесь, в Петербурге, бастуют рабочие и поют гневные варнацкие песни, а казаки избивают плетьми их жен и матерей, пришедших к заводу…
Как все это странно и страшно! И главное — непохоже на разглагольствования „Тромбона“ в кадетском корпусе о великом согласии в православном русском народе…»
Данила увлек Петра в переулок, и они торопливо зашагали по булыжной мостовой.
— Гадко!.. Ой, как гадко на душе! — тихо сказал Данила, и его широкое лицо приняло страдальческое выражение. — Война идет, японцы Порт-Артур взяли, а тут — нагайки…
— Да, — задумчиво отозвался Петр. — Сидели мы с тобой за высокими стенами кадетского корпуса и ничего не знали, а на белом свете вон что творится!..
У Михайловского училища Данила остановился.
— Не до музеев теперь. Завалимся-ка лучше спать.
— Нет, брат. Раз задумали, надо итти! — твердо сказал Петр.
В огромных залах Артиллерийского исторического музея стояло безлюдье. Старинные орудия глядели из глубины давно минувших времен, гордо подняв стволы, и казалось, что раскаты эха выстрелов их еще гремят по безмерным просторам России и каждое сердце отвечает им новыми отзвуками.
Служители дважды предупреждали упрямых юнкеров, что музей пора закрывать, но они продолжали срисовывать экспонированные орудия в свои тетради.
Петр облюбовал одно из первых отлитых из меди орудий 1485 года — гафуницу времен Ивана Грозного. Данила рисовал медную мортиру 1606 года, отлитую при Лжедимитрии.
Уже собираясь уходить, Петр заметил стоявшую в углу небольшую пушечку и прелюбопытную надпись: «Пушка Емельки Пугачева».
Он задумался. «Пугачев выступил против императрицы Екатерины Великой и поплатился за это буйной головою, а пушечка его живет… Чего хотел этот мужественный и непонятный человек?..»
Почему-то вспомнились слова услышанной сегодня у завода Лесснера песни: «Вихри враждебные веют над нами…»