Ночью Петр долго не мог уснуть. «Вихри… вихри враждебные… Рабочие бастуют, хозяин им ничего не заплатит, детишки голодные, казаки избивают плетьми их жен, некоторых забастовщиков ждет неминуемая каторга, а они… поют… Поют! Вихри враждебные… Гм!.. Ничего не понимаю… Ничего! Впрочем, и неудивительно: этих вещей нам в корпусе не объясняли…»

Ему приснился странный сон. Три здоровенных казака безжалостно избивали плетками молодую девушку. В заводские ворота ломились рабочие, они хотели помочь девушке, но казаки отгоняли их выстрелами из винтовок.

Петр выхватил из ножен шашку и полоснул ею казака, но на мостовую неожиданно покатилась голова девушки, залитая кровью. Петя обомлел: то была голова… Наденьки.

Наутро Петр рассказал про свой сон Даниле.

— Жди дива, — загадочно изрек Данила. — Либо письмо придет от Наденьки, либо сама заявится!..

Данила оказался добрым вещуном: пришло письмо от Наденьки. В каждом слове, в каждой круглой буковке ее неповторимого почерка было столько солнечного, одному Петру видимого света, что лицо его, озаренное этим необыкновенным светом, изумило Данилу, и он стоял подле своего друга притихший, задумчивый, боясь пошевельнуться.

«С тех пор, как ты уехал, — писала Наденька, — у нас не унимаются дожди. Вчера я проснулась, выглянула в окно и у меня сжалось сердце: все липы, будто сговорясь, разом сбросили желтые листья, и только отдельные шафранно-палевые листочки так жалостно трепетали на неласковом осеннем ветру и то и дело роняли крупные капли-слезинки, что и я невольно заплакала.

Скучно стало у нас, сумрачно. Голубей вместе с нагулом мы с Маргаритой Викторовной отдали соседским мальчишкам. Вот было радости у голубятников с нашей улицы! И только твой любимый дрозд да вертлявая канарейка потешают нас своими песнями и танцами.

И институте все те же девочки, из всех предметов отдающие предпочтение французскому, потому что они спят и видят себя уже молодыми светскими дамами.

Недавно иду из института. Подходит ко мне маленький мальчик — не иначе гимназист первого класса, — и спрашивает:

— Вы Надя Галицкая?

— Да, — отвечаю.

Гимназистик протянул мне записку и убежал. Представь, мелким почерком, по-французски (чтоб гимназистик не прочел), какой-то кадет по имени Александр объяснился мне в любви. Я долго хохотала над этой глупой запиской моего неизвестного и незадачливого обожателя.

Петушок! Когда у вас начинаются каникулы? Вероятно, с рождества. Я вспоминаю дни нашего детства и мне кажется, что когда ты вернешься, все начнется сначала. Неужели детство совсем-совсем кончилось?..»

Петушок… Так звала его мать, когда бывала им особенно довольна. Теперь Наденька впервые назвала его так.

Петр снова и снова перечитывал письмо, и на лице его не проходило счастливое выражение.

Глядя на Петра, Данила вспомнил Лену, миловидную девушку, с которой познакомился на маскараде. Лена училась на Высших женских курсах при Петербургском университете, страстно мечтала о новых географических открытиях и так увлекательно рассказывала о жизни знаменитых русских путешественников, что Данила, слушая ее, втихомолку сетовал на свою незавидную долю юнкера.

Отец Лены, поручик Сергей Федорович Мозжухин, недавно вернулся с японской войны без правой ноги. Петр и Данила очень хотели с ним повидаться. И вот в прошлую субботу, в маленькой квартирке на Гороховой улице их встретил высокий плечистый мужчина с седыми висками, с крупным, но красивым вырезом губ и ясными синими глазами. В его глазах рядом с природной добротой временами появлялось что-то глубоко выстраданное, горькое, непримиримое.

Сергей Федорович рассказал о тяжелых боях в Порт-Артуре, о гибели многих тысяч солдат и матросов и подозрительной нерасторопности всех этих стесселей, фокков, вивенов, старков.

— Я оставил лишь ногу на Водопроводном редуте… А сколько там осталось жизней!.. — Сергей Федорович опустил запорошенную преждевременной сединой голову, потом вскинул ее, сверкнул смелым взглядом синих глаз. — И все-таки тверд душой народ русский! Говорю это не в утешение вам, а потому, что видел, знаю доблесть солдата нашего — простого мужика с черными от земли руками. Да!

Петр слушал поручика и думал: «Боже, неужто это и есть доподлинная „взрослая“ жизнь! Неужто все то спокойное, прямолинейное, распределенное по параграфам устава и главам учебника истории Смирнова было лишь туманной завесой, защищавшей детство от вредного воздействия преждевременной зрелости?»

Петр чувствовал себя при этом как пловец, который привык к спокойной реке и очутился вдруг в бушующем море. У него не на шутку закружилась голова.

Он обернулся к своему другу: тот глядел на Лену и в глазах его была такая счастливая суматошинка, что Петр с невольной улыбкой отвернулся. «Блаженный Данило! Он влюбился до умопомрачения…»

А Лена говорила, что в университете творится что-то невообразимое. Студенты собираются группами, злословят в адрес государя, по рукам ходят эпиграммы на Куропаткина, великих князей Михаила Александровича и Владимира Александровича.