С такими, примерно, мыслями шел Петр на царский смотр.

Под торжественные марши оркестров вступили в Красное село колонны молодых подпоручиков — выпускников Петербургских военных училищ. У каждого на левом плече, под погоном, белел высочайший приказ о производстве в офицеры.

Веселые солнечные зайчики прыгали на окнах деревянного дворца командира гвардейского корпуса графа Шувалова, на трубах оркестров, на кокардах, погонах, эфесах сабель. Гордое, прекрасное чувство волновало сердце: «Отныне ты офицер русской армии, подпоручик». Для девятнадцатилетнего юноши, изрядно похлебавшего кадетских и юнкерских щей, это что-нибудь да значило.

— Царь!.. Царь!.. — прошелестел по рядам торопливый шепот.

Петр пригляделся. У высокой гранитной колонны, среди пышных, сверкавших золотом погон и орденов генералов и высших сановников, стоял довольно-таки невзрачный полковник с рыженькой бородкой, в красном чекмене гвардейских казаков.

«И это — император всероссийский?!» — разочарованно подумал Петр. На портретах государь выглядел куда солиднее.

Теперь он щурил от солнца свои бесцветные глаза и натянуто улыбался не то чтобы мягкой, а какой-то безвольной улыбкой…

Царь что-то сказал, голос его достиг лишь ближних рядов, но все догадались, что он поздравлял вчерашних юнкеров с производством в офицеры. Раскатистое «Ура!» пронеслось из края в край. Оркестры заиграли «Боже, царя храни».

Колонна напоминала установленный на Дворцовой площади в Петербурге огромный обелиск, который венчал ангел с крестом. Некоторые юнкера утверждали, что если поглядеть в бинокль, ангел покажется удивительно похожим на императора Александра Первого. Строитель Исаакиевского собора Монферран возводил этот обелиск в честь победы Александра над Наполеоном.

Петр снова бросил взгляд на царя. Верзила-генерал в оплетке аксельбантов, весь изогнувшись и побагровев от натуги, что-то шептал на ухо государю, который по-прежнему глядел перед собой рассеянно и бесстрастно.

По какой-то странной ассоциации вспомнился краснолицый жандармский ротмистр на профессорской кафедре в университете и хриплый окрик его:

— Господа студенты! Пр-редлагаю р-разойтись!..

Маргарита Викторовна всплеснула руками в радостном материнском испуге. Прошло всего два года, как ее Петушок, ее Петюшка окончил корпус и уехал в Петербург. Только два года! А теперь перед ней стоял стройный офицер в новеньком сюртуке с двумя рядами блестящих пуговиц, с высоким воротником из черного бархата, в золотых погонах, в щегольских сапогах со шпорами.

В серых с голубинкой глазах под широкими, почти прямыми бровями появилось новое выражение — твердое, мужское. И только в круглом нежном подбородке оставалось еще что-то детское, бесконечно родное.

Маргарита Викторовна обняла сына, долго, неистово целовала его в губы, лоб, щеки.

— Ну, ты приехал, Петушок, конечно, ненадолго. Снова упорхнешь куда-нибудь далеко-далеко… — говорила сквозь слезы Маргарита Викторовна. Она хотела услышать, что он будет здесь, в Нижнем Новгороде или, может быть, где-нибудь рядом, но намеренно спросила о самом худшем — такова была наивная и милая самозащита матери от внезапной дурной вести.

— Далеко, мама, — тихо ответил Петр. Ему было жаль огорчать ее. — Далеко. На Дальний Восток.

Маргарита Викторовна потерянно охнула и, опустив руки, взглянула на Наденьку, неслышно вошедшую в комнату. Мать сразу догадалась о причине отъезда ее Петюшки на край земли.

— Уже договорились? И втайне от матери? Да что же это? Заговор?

Наденька метнулась к Маргарите Викторовне.

— Одну оставляете… Совсем одну. Я с ума сойду в пустом доме… — задыхаясь, говорила Маргарита Викторовна. Ей было и очень горько от предстоящего одиночества и вместе с тем солнечными бликами сверкало счастье в ее заплаканных глазах.

— Благословите, мама, — попросил Петр и опустился перед нею на колени.

Наденька тоже стала на колени.

Вот они, ее дети, самые близкие, самые дорогие существа. Через несколько дней они будут далеко. Вся жизнь прошла перед ней в эти минуты, вся ее трудная вдовья жизнь. Как лейтмотив звучала в ней любовь к детям, мечта увидеть их счастливыми.

Она запустила пальцы в светлые, шелковисто-мягкие волосы сына, а другой рукой обняла голову Наденьки, сдерживаясь изо всех сил, чтобы не разрыдаться, смахивая краем плеча слезу со щеки…

Петр и Наденька в одном порыве стали целовать руки Маргариты Викторовны, те самые руки, что вынянчили их обоих, руки, что дали им хлеб и ласку, руки, что научили их любимому искусству — музыке.

Петр встретился глазами с Наденькой. Он не мог оторваться от ее глаз — темно-карих, почти черных, но таких ясных и чистых, словно то заветное, с детства знакомое место на Волге, за Откосом, куда он в погожие дни любил ходить глядеть на дно: глубоко, а все видать — каждый камешек, каждую былинку.