— Не слыхал, — пожал плечами генерал. — Во всяком случае, вам, подпоручик, советую аэропланные мысли из головы выбросить. Вы — артиллерист, молодой офицер, только начинаете службу, и надо, батенька, заниматься артиллерией!

Генерал поднялся, подошел к зардевшейся хозяйке и приложился к ручке. Наталья Алексеевна начала шумно прощаться…

— Фу-у! — облегченно вздохнула Наденька, когда захлопнулась дверь за высокими гостями. — Эта Наталья Алексеевна с лошадиной мордой и французскими манерами так и стрижет глазами, так и стрижет… Ищет повода для сплетен!

— Полно, Дина!.. Генерал тоже не лучше. Слышала: «Советую эти мысли из головы выбросить»? По его разумению, офицеры должны быть, как пушки, все одинаковы, по нивелиру…

Вечером пошли визитеры помельче. Особенно запомнился Наденьке капитан Сегеркранц. Стройный, белокурый, с точеным, маленьким, как у отрока, нежным личиком, несмотря на свои тридцать лет. Он обладал, однако, таким неожиданно густым басом, что Петр Николаевич невольно улыбнулся и шепнул Наденьке:

— Сплетницы по всей артиллерийской бригаде злословят: «У нашего генерала и капитана Сегеркранца много общего, например: голос, Наталья Алексеевна и прочее».

Когда Сегеркранц улыбался, он был воплощением доброты и нежности, но время от времени, когда он забывался, беспощадно злая волна отчетливо проплывала в его глазах.

— Вы приехали из Петербурга, подпоручик, и можете, конечно, много порассказать о том, как там разгуливала по улицам… эта самая… революция. Мне она, извините, Надежда Рафаиловна, за грубость, представляется гулящей девкой во французском колпаке на развевающихся грязных космах и с мешочком немецких золотых марок у груди под платьем. Жаль, что меня там не было, очень жаль! Я бы потаскал эту девку за волосы.

Петру Николаевичу был противен и развязный тон капитана Сегеркранца, лениво растягивавшего слова, как будто он делал снисхождение собеседникам, одаряя их своей премудростью, и какая-то звериная жестокость, искажавшая его лицо херувима.

— Я не люблю иносказаний, — нахмурясь, произнес Петр Николаевич. — Революцию мы ощущали только в том, что в Михайловском училище на несколько месяцев были упразднены увольнительные записки и мы заполняли свой досуг гигантскими шагами… вокруг столба.

— Вы что-то не договариваете, милейший подпоручик. Революция, как океанская буря, как землетрясение, ощутима всюду. Скажу по секрету, пошатнулись даже самые надежные части, и в том числе знаменитый Преображенский полк, где в чине полковника состоит сам государь.

— Вы осведомлены гораздо лучше меня, — сказал Петр Николаевич.

Наденька видела, как побледнело его лицо, как плотно подобрал он губы.

«Бушует у него все в душе… Но сдержан, ох, как сдержан!» — молча дивилась она.

— Ничего мы здесь, за тридевять земель, не знаем. А вы, можно сказать, очевидец и молчите. Досадно!

Петр Николаевич молчал. Встретясь с голубенькими глазками Сегеркранца, не отвел взгляда, в котором гость увидел выражение неприязни.

— Ну, господь с вами. Желаю вам всяких благ, — сказал Сегеркранц, вставая.

Он поцеловал руку Наденьке, а с Петром Николаевичем холодно раскланялся.

Обвенчались Петр Николаевич с Наденькой в старой церквушке на окраине Владивостока, за китайским кварталом — Миллионкой. В церкви не толпились ни свахи, ни дружки, ни поддружья. В густой тишине потрескивали свечи. Поп, подняв правую бровь, а левый глаз плутовато прищуря, спросил размеренно и торжественно:

— Имаши ли, Петр, благое произволение пояти себе сию Надежду в жены?

— Так точно! — ответил Петр Николаевич и улыбнулся.

Большие карие глаза невесты с суеверным страхом смотрели из-под белой венчальной фаты на красные толстые пальцы попа с черными ободками под ногтями, на распятого Христа, скорбно уронившего голову, на строгие, нелюдимые лики святых. Она стояла перед налоем рядом с Петром Николаевичем. Кружилась голова. Часто-часто билось сердце…

В жизни человека бывают минуты, когда он с особенной остротой ощущает бег времени. Так пассажиры дальнего следования, достигнув крупной станции, вздыхают облегченно и вместе грустно — много верст отмахал поезд от родного дома!

Под фатой не видно было слез Наденьки. Но она плакала слезами радостными и горькими.

Быстрой птицей пронеслось детство и помнился каждый взмах сказочных крыльев. Чопорные классные дамы и милые, озорные шалости девочек; не богато, но красиво убранные детьми и Маргаритой Викторовной рождественские елки, угрюмые Петины соловьи-невольники и веселые, не унывающие дрозды в садках под потолком, голуби, воздушные змеи, катанье на коньках с хохотуньями-девчонками — все далекое и невозвратное.