С приятной улыбкой Шумахер осторожно приблизился. И лишь в последнее мгновение, словно озаренный вспышкой молнии, постиг, что это смерть. Ноги оторвались от пола, и он хрястнулся мордой о кафельную плитку. Корин наступил ему пяткой на позвоночник и одним резким движением рук, как гайку из резьбы, вывернул башку из грудной клетки. Шумахер не почувствовал боли, лишь тоненько екнуло сердце и на затылок, почудилось, просыпался с неба золотой, сверкающий поток.

Следователь Гурамов устроил ей очную ставку с Олегом. Перед тем Аня провела более трех суток в камере-одиночке, но не в тюрьме, а почему-то в районном УВД. За это время она приспособилась к новому положению и похудела килограмм на пять. Самой тяжелой была первая ночь: деревянный топчан, тарелка пшенной каши и кружка кипятка с несколькими чаинками на ужин — и полная неизвестность. У нее отобрали даже сигареты. Вдобавок с интервалом в два-три часа ее навещали два сильно поддатых милиционера. Только начинала задремывать, свернувшись в клубок, как громыхал железный засов, открывалась дверь и врывались дюжие мужики в форме. Они не причинили ей зла, приглядывались, цокали языками, обменивались многозначительными фразами, типа: «Неплохо бы на закуску, а, Сень?» — «Не-е, вдруг гнилая, Вань!» — и исчезали. Один раз она взмолилась: «Ребятки, чем пугать, угостили бы сигареткой!»

Менты загоготали, и тот, который Сень, отдал свой чинарик: «На, докури!» Она взяла, докурила, ничего.

Пыталась молиться, не помогло. Костя Бакатин с дыркой во лбу стоял перед глазами. Ей не выпутаться, нечего и думать. Сперва предстоит чистилище в виде так называемого предварительного следствия, а потом… Суд в России, как и в советские времена, остался самым гуманным и справедливым в мире. За два убийства им с Олегом дадут пожизненное заключение, потому что, как она слышала краем уха, на смертную казнь по распоряжению Запада наложен мораторий. По-видимому, жизнь кончилась, хотя недавно ей казалось, что она и не начиналась.

Наутро ее, невыспавшуюся, растрепанную, неумытую, отвели на второй этаж в кабинет, где ждал следователь. На сей раз Дмитрий Антонович был настроен иронически и его короткие рыжие усики смешно топорщились. Но ей было не до смеха.

— Что-то вы со своим боссом разбушевались, — укорил со слюдяным блеском в кошачьих глазах. — Напрасно не послушалась моего совета, Анна Григорьевна. Написала бы признание по англичанину, может, не пришлось бы мочить соучастника.

Аня жалобно моргала, она понимала: оправдываться бессмысленно. Как, перед кем оправдаешься, если на тебя наехал грузовик?

— Неужто и дальше будешь упорствовать?

— Я никого не убивала. — Аня сама почувствовала, какой это детский лепет.

Гурамов угостил ее сигаретой, дал прикурить. Все как в кино. Потом вежливо, корректно объяснил, что ждет ее в том случае, если чистосердечно даст показания, а также наоборот, если, неумно защищая подельщика, будет изображать невинную дурочку.

— В принципе дело хоть завтра можно передавать в суд, — уверил следователь. — Два трупака налицо, улик выше головы. Мотив понятен. И все же, Анна Григорьевна, вы чем-то мне симпатичны, хотелось бы помочь. Я же понимаю, вас принудил к соучастию любовник. По-человечески это так трогательно… Суд обязательно учтет. Любовь — и все прочее…

— Какие улики? — вякнула Аня. — Нету и не может быть никаких улик.

— Вы всерьез? — Следователь посуровел. — А пистолетик? На нем, миленькая, ваши отпечатки, и ничьи другие. Да и не было больше никого в квартире. Разве что господин Стрепетов забегал удостовериться. Ну это нам свидетели прояснят. Кстати, редкий в моей практике курьез. От свидетелей отбоя нет.

Аня заикнулась об адвокате, чем немало потешила Гурамова.

— Будет вам адвокат, конечно, будет. Как же без адвоката? У нас же диктатура закона. Сам президент объявил. Но я бы советовал вот о чем подумать. Стрепетов на свободе, и он не дурак. Против него пока нет прямых улик, буду честен. Если он придет с повинной и свалит оба трупа на вас, а ему подскажут, как это сделать, то вы, милая барышня, из-за решетки не выйдете никогда. Так что пошевелите своими нежными извилинами.

— Зачем вы это делаете? — чуть слышно спросила Аня. — Вам хорошо заплатили?

Неожиданно следователь подмигнул прозрачным кошачьим глазом.

— Конечно, заплатили, как же иначе? Все не так трагично, Аня. Все можно уладить, если наберетесь ума. — Он оставил полпачки сигарет и ушел.

Следующие три дня и три ночи она провела в каком-то тяжком полузабытьи. Не помнила, что ела, с кем разговаривала, большей частью лежала на деревянном топчане (нары!), уставясь в потолок. Два раза в день, утром и вечером, милиционер выводил ее в туалет, и там она торопливо оправлялась, ожидая, что кто-нибудь обязательно ворвется. «Не выйдешь отсюда никогда!» — вот о чем думала все долгие, бессмысленные, глухие, как стена плача, часы.

На четвертый день следователь свел ее на очной ставке с Олегом. Кроме них и Гурамова, на краю стола примостился розовощекий паренек в форменной куртке с петлицами — протоколист. Гурамов официальным тоном предупредил, что будет задавать вопросы, а они по очереди отвечать, и все, что они скажут, может быть использовано против них в суде.

Олег выглядел как обычно: собранный, спокойный, с проскальзывающей по серым глазам насмешливой полуулыбкой — абсолютно уверенный в себе. Аня хотела спросить, на свободе ли он или, как и она, сидит в камере, но не спросила. Буквально через несколько минут ей стало казаться, что она не знает этого человека, что кто-то другой в знакомом обличье сидит перед ней, красивый, умный, с Олеговыми движениями и манерой говорить, но все же не тот, с кем она много недель подряд не вылезала из постели; и когда она это осознала, то вовсе утратила способность соображать. Очная ставка длилась чуть более часа, и к концу она уверилась, что Олег ее предал, пошло и мелко. Но как раз это задело ее меньше всего.