Идет охота на волков…
вернуться

Высоцкий Владимир Семенович
Шрифт:

Про глупцов

Этот шум — не начало конца, Не повторная гибель Помпеи — Спор вели три великих глупца: Кто из них, из великих, глупее. Первый выл: «Я физически глуп, — Руки вздел, словно вылез на клирос. — У меня даже мудрости зуб, Невзирая на возраст, не вырос!» Но не приняли это в расчет — Даже умному эдак негоже: «Ах, подумаешь, зуб не растет! Так другое растет — ну и что же?..» К синяку прижимая пятак, Встрял второй: «Полно вам, загалдели! Я — способен все видеть не так, Как оно существует на деле!» «Эх, нашел чем хвалиться, простак, — Недостатком всего поколенья!.. И к тому же все видеть не так — Доказательство слабого зренья!» Третий был непреклонен и груб, Рвал лицо на себе, лез из платья: «Я — единственный подлинно глуп, — Ни про что не имею понятья». Долго спорили — дни, месяца, — Но у всех аргументы убоги… И пошли три великих глупца Глупым шагом по глупой дороге. Вот и берег — дороге конец. Откатив на обочину бочку, В ней сидел величайший мудрец, — Мудрецам хорошо в одиночку. Молвил он подступившим к нему: Дескать, знаю — зачем, кто такие, — Одного только я не пойму — Для чего это вам, дорогие! Или, может, вам нечего есть, Или — мало друг дружку побили? Не кажитесь глупее, чем есть, — Оставайтесь такими, как были. Стоит только не спорить о том, Кто главней, — уживетесь отлично, — Покуражьтесь еще, а потом — Так и быть — приходите вторично!.. Он залез в свою бочку с торца — Жутко умный, седой и лохматый… И ушли три великих глупца — Глупый, глупенький и глуповатый. Удаляясь, ворчали в сердцах: «Стар мудрец — никакого сомненья! Мир стоит на великих глупцах, — Зря не выказал старый почтенья!» Потревожат вторично его — Темной ночью попросят: «Вылазьте!» Все бы это еще ничего, Но глупцы — состояли при власти… И у сказки бывает конец: Больше нет на обочине бочки — В «одиночку» отправлен мудрец. Хорошо ли ему в «одиночке»? 1977

Письмо в редакцию телевизионной передачи «Очевидное — невероятное» из сумасшедшего дома с Канатчиковой дачи

Дорогая передача! Во субботу, чуть не плача, Вся Канатчикова дача К телевизору рвалась, — Вместо чтоб поесть, помыться, Уколоться и забыться, Вся безумная больница У экрана собралась. Говорил, ломая руки, Краснобай и баламут Про бессилие науки Перед тайною Бермуд, — Все мозги разбил на части, Все извилины заплел — И канатчиковы власти Колют нам второй укол. Уважаемый редактор! Может, лучше — про реактор? Про любимый лунный трактор?! Ведь нельзя же! — год подряд: То тарелками пугают — Дескать, подлые, летают; То у вас собаки лают, То руины — говорят! Мы кой в чем поднаторели: Мы тарелки бьем весь год — Мы на них собаку съели, — Если повар нам не врет. А медикаментов груды — В унитаз, кто не дурак. Это жизнь! И вдруг — Бермуды! Вот те раз! Нельзя же так! Мы не сделали скандала — Нам вождя недоставало: Настоящих буйных мало — Вот и нету вожаков. Но на происки и бредни Сети есть у нас и бредни — Не испортят нам обедни Злые происки врагов! Это их худые черти Бермутят воду во пруду, Это все придумал Черчилль В восемнадцатом году! Мы про взрывы, про пожары Сочиняли ноту ТАСС… Тут примчались санитары — Зафиксировали нас. Тех, кто был особо боек, Прикрутили к спинкам коек — Бился в пене параноик Как ведьмак на шабаше: «Развяжите полотенцы, Иноверы, изуверцы! Нам бермуторно на сердце И бермутно на душе!» Сорок душ посменно воют — Раскалились добела, — Во как сильно беспокоют Треугольные дела! Все почти с ума свихнулись — Даже кто безумен был, — И тогда главврач Маргулис Телевизор запретил. Вон он, змей, в окне маячит — За спиною штепсель прячет, — Подал знак кому-то — значит, Фельдшер вырвет провода. Нам осталось уколоться — И упасть на дно колодца, И пропасть на дне колодца, Как в Бермудах, навсегда. Ну а завтра спросят дети, Навещая нас с утра: «Папы, что сказали эти Кандидаты в доктора?» Мы откроем нашим чадам Правду — им не все равно: «Удивительное рядом — Но оно запрещено!» Вон дантист-надомник Рудик — У него приемник «грундиг», — Он его ночами крутит — Ловит, контра, ФРГ. Он там был купцом по шмуткам — И подвинулся рассудком, — К нам попал в волненье жутком С номерочком на ноге. Прибежал, взволнован крайне, — Сообщеньем нас потряс, Будто — наш научный лайнер В треугольнике погряз: Сгинул, топливо истратив, Весь распался на куски, — Двух безумных наших братьев Подобрали рыбаки. Те, кто выжил в катаклизме, Пребывают в пессимизме, — Их вчера в стеклянной призме К нам в больницу привезли, И один из них, механик, Рассказал, сбежав от нянек, Что Бермудский многогранник — Незакрытый пуп Земли. «Что там было? Как ты спасся?» — Каждый лез и приставал, — Но механик только трясся И чинарики стрелял. Он то плакал, то смеялся, То щетинился как еж, — Он над нами издевался, — Сумасшедший — что возьмешь! Взвился бывший алкоголик, Матерщинник и крамольник: «Надо выпить треугольник! На троих его! Даешь!» Разошелся — так и сыпет: «Треугольник будет выпит! — Будь он параллелепипед, Будь он круг, едрена вошь!» Больно бьют по нашим душам «Голоса» за тыщи миль, — Зря «Америку» не глушим, Зря не давим «Израиль»: Всей своей враждебной сутью Подрывают и вредят — Кормят, поят нас бермутью Про таинственный квадрат! Лектора из передачи! Те, кто так или иначе Говорят про неудачи И нервируют народ! Нас берите, обреченных, — Треугольник вас, ученых, Превратит в умалишенных, Ну а нас — наоборот. Пусть — безумная идея, — Не решайте сгоряча. Отвечайте нам скорее Через доку главврача! С уваженьем… Дата. Подпись, Отвечайте нам — а то, Если вы не отзоветесь, Мы напишем… в «Спортлото»! 1977

«Мне судьба — до последней черты, до креста…»

Мне судьба — до последней черты, до креста Спорить до хрипоты (а за ней — немота), Убеждать и доказывать с пеной у рта, Что — не то это вовсе, не тот и не та! Что — лабазники врут про ошибки Христа, Что — пока еще в грунт не влежалась плита, — Триста лет под татарами — жизнь еще та: Маета трехсотлетняя и нищета. Но под властью татар жил Иван Калита, И уж был не один, кто один против ста. <Пот> намерений добрых и бунтов тщета, Пугачевщина, кровь и опять — нищета… Пусть не враз, пусть сперва не поймут ни черта, — Повторю даже в образе злого шута, — Но не стоит предмет, да и тема не та, — Суета всех сует — все равно суета. Только чашу испить — не успеть на бегу, Даже если разлить — все равно не смогу; Или выплеснуть в наглую рожу врагу — Не ломаюсь, не лгу — все равно не могу! На вертящемся гладком и скользком кругу Равновесье держу, изгибаюсь в дугу! Что же с чашею делать?! Разбить — не могу! Потерплю — и достойного подстерегу: Передам — и не надо держаться в кругу И в кромешную тьму, и в неясную згу, — Другу передоверивши чашу, сбегу! Смог ли он ее выпить — узнать не смогу. Я с сошедшими с круга пасусь на лугу, Я о чаше невыпитой здесь ни гугу — Никому не скажу, при себе сберегу, — А сказать — и затопчут меня на лугу. Я до рвоты, ребята, за вас хлопочу! Может, кто-то когда-то поставит свечу Мне за голый мой нерв, на котором кричу, И веселый манер, на котором шучу… Даже если сулят золотую парчу Или порчу грозят напустить — не хочу, — На ослабленном нерве я не зазвучу — Я уж свой подтяну, подновлю, подвинчу! Лучше я загуляю, запью, заторчу, Все, что ночью кропаю, — в чаду растопчу, Лучше голову песне своей откручу, — Но не буду скользить словно пыль по лучу! …Если все-таки чашу испить мне судьба, Если музыка с песней не слишком груба, Если вдруг докажу, даже с пеной у рта, — Я умру и скажу, что не все суета! 1978

Попытка самоубийства

Подшит крахмальный подворотничок И наглухо застегнут китель серый — И вот легли на спусковой крючок Бескровные фаланги офицера. Пора! Кто знает время сей поры? Но вот она воистину близка: О, как недолог жест от кобуры До выбритого начисто виска! Движение закончилось, и сдуло С назначенной мишени волосок — С улыбкой Смерть уставилась из дула На аккуратно выбритый висок. Виднелась сбоку поднятая бровь, А рядом что-то билось и дрожало — В виске еще не пущенная кровь Пульсировала, то есть возражала. И перед тем как ринуться посметь От уха в мозг, наискосок к затылку, — Вдруг загляделась пристальная Смерть На жалкую взбесившуюся жилку… Промедлила она — и прогадала: Теперь обратно в кобуру ложись! Так Смерть впервые близко увидала С рожденья ненавидимую Жизнь. <До 1978>

I. Охота на волков

Рвусь из сил — и из всех сухожилий, Но сегодня — опять как вчера: Обложили меня, обложили — Гонят весело на номера! Из-за елей хлопочут двустволки — Там охотники прячутся в тень, — На снегу кувыркаются волки, Превратившись в живую мишень. Идет охота на волков, идет охота — На серых хищников, матерых и щенков! Кричат загонщики, и лают псы до рвоты, Кровь на снегу — и пятна красные флажков. Не на равных играют с волками Егеря — но не дрогнет рука, — Оградив нам свободу флажками, Бьют уверенно, наверняка. Волк не может нарушить традиций, — Видно, в детстве — слепые щенки — Мы, волчата, сосали волчицу И всосали: нельзя за флажки! И вот — охота на волков, идет охота, — На серых хищников, матерых и щенков! Кричат загонщики, и лают псы до рвоты, Кровь на снегу — и пятна красные флажков. Наши ноги и челюсти быстры, — Почему же, вожак, — дай ответ — Мы затравленно мчимся на выстрел И не пробуем — через запрет?! Волк не может, не должен иначе. Вот кончается время мое: Тот, которому я предназначен, Улыбнулся — и поднял ружье. Идет охота на волков, идет охота — На серых хищников, матерых и щенков! Кричат загонщики, и лают псы до рвоты, Кровь на снегу — и пятна красные флажков. Я из повиновения вышел — За флажки, — жажда жизни сильней! Только сзади я радостно слышал Удивленные крики людей. Рвусь из сил — и из всех сухожилий, Но сегодня не так, как вчера: Обложили меня, обложили — Но остались ни с чем егеря! Идет охота на волков, идет охота — На серых хищников, матерых и щенков! Кричат загонщики, и лают псы до рвоты, Кровь на снегу — и пятна красные флажков. 1968

Белый вальс

Какой был бал! Накал движенья, звука, нервов! Сердца стучали на три счета вместо двух. К тому же дамы приглашали кавалеров На белый вальс традиционный — и захватывало дух. Ты сам, хотя танцуешь с горем пополам, Давно решился пригласить ее одну, — Но вечно надо отлучаться по делам — Спешить на помощь, собираться на войну. И вот, все ближе, все реальней становясь, Она, к которой подойти намеревался, Идет сама, чтоб пригласить тебя на вальс, — И кровь в виски твои стучится в ритме вальса. Ты внешне спокоен средь шумного бала, Но тень за тобою тебя выдавала — Металась, ломалась, дрожала она в зыбком свете свечей. И бережно держа, и бешено кружа, Ты мог бы провести ее по лезвию ножа, — Не стой же ты руки сложа, сам не свой и — ничей! Если петь без души — вылетает из уст белый звук. Если строки ритмичны без рифмы, тогда говорят: белый стих. Если все цвета радуги снова сложить — будет свет, белый свет. Если все в мире вальсы сольются в один — будет вальс, белый вальс. Был белый вальс — конец сомненья маловеров И завершенье юных снов, забав, утех, — Сегодня дамы приглашали кавалеров — Не потому, не потому, что мало храбрости у тех. Возведены на время бала в званье дам, И кружит головы нам вальс, как в старину. Партнерам скоро отлучаться по делам — Спешить на помощь, собираться на войну. Белее снега, белый вальс, кружись, кружись, Чтоб снегопад подольше не прервался! Она пришла, чтоб пригласить тебя на жизнь, — И ты был бел — бледнее стен, белее вальса. Ты внешне спокоен средь шумного бала, Но тень за тобою тебя выдавала — Металась, ломалась, дрожала она в зыбком свете свечи. И бережно держа, и бешено кружа, Ты мог бы провести ее по лезвию ножа, — Не стой же ты руки сложа, сам не свой и — ничей! Если петь без души — вылетает из уст белый звук. Если строки ритмичны без рифмы, тогда говорят: белый стих. Если все цвета радуги снова сложить — будет свет, белый свет. Если все в мире вальсы сольются в один — будет вальс, белый вальс! Где б ни был бал — в лицее, в Доме офицеров, В дворцовой зале, в школе — как тебе везло, — В России дамы приглашали кавалеров Во все века на белый вальс, и было все белым-бело. Потупя взоры, не смотря по сторонам, Через отчаянье, молчанье, тишину Спешили женщины прийти на помощь к нам, — Их бальный зал — величиной во всю страну. Куда б ни бросило тебя, где б ни исчез, — Припомни этот белый зал — и улыбнешься. Век будут ждать тебя — и с моря и с небес — И пригласят на белый вальс, когда вернешься. Ты внешне спокоен средь шумного бала, Но тень за тобою тебя выдавала — Металась, ломалась, дрожала она в зыбком свете свечей. И бережно держа, и бешено кружа, Ты мог бы провести ее по лезвию ножа, — Не стой же ты руки сложа, сам не свой и — ничей! Если петь без души — вылетает из уст белый звук. Если строки ритмичны без рифмы, тогда говорят: белый стих. Если все цвета радуги снова сложить — будет свет, белый свет. Если все в мире вальсы сольются в один — будет вальс, белый вальс! 1978

Райские яблоки

Я когда-то умру — мы когда-то всегда умираем, — Как бы так угадать, чтоб не сам — чтобы в спину ножом: Убиенных щадят, отпевают и балуют раем, — Не скажу про живых, а покойников мы бережем. В грязь ударю лицом, завалюсь покрасивее набок — И ударит душа на ворованных клячах в галоп, В дивных райских садах наберу бледно-розовых яблок… Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб. Прискакали — гляжу — пред очами не райское что-то: Неродящий пустырь и сплошное ничто — беспредел. И среди ничего возвышались литые ворота, И огромный этап — тысяч пять — на коленях сидел. Как ржанет коренной! Я смирил его ласковым словом, Да репьи из мочал еле выдрал и гриву заплел. Седовласый старик слишком долго возился с засовом — И кряхтел и ворчал, и не смог отворить — и ушел. И измученный люд не издал ни единого стона, Лишь на корточки вдруг с онемевших колен пересел. Здесь малина, братва, — нас встречают малиновым звоном! Все вернулось на круг, и распятый над кругом висел. Всем нам блага подай, да и много ли требовал я благ?! Мне — чтоб были друзья, да жена — чтобы пала на гроб, — Ну а я уж для них наберу бледно-розовых яблок… Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб. Я узнал старика по слезам на щеках его дряблых: Это Петр Святой — он апостол, а я — остолоп. Вот и кущи-сады, в коих прорва мороженых яблок… Но сады сторожат — и убит я без промаха в лоб. И погнал я коней прочь от мест этих гиблых и зяблых, — Кони просят овсу, но и я закусил удила. Вдоль обрыва с кнутом по-над пропастью пазуху яблок Для тебя я везу: ты меня и из рая ждала! 1978

Лекция о международном положении, прочитанная человеком, посаженным на 15 суток за мелкое хулиганство, своим сокамерникам

Я вам, ребяты, на мозги не капаю, Но вот он перегиб и парадокс: Ковой-то выбирают римским папою — Ковой-то запирают в тесный бокс. Там все места — блатные расхватали и Пришипились, надеясь на авось, — Тем временем во всей честной Италии На папу кандидата не нашлось. Жаль, на меня не вовремя накинули аркан, Я б засосал стакан — и в Ватикан! Церковники хлебальники разинули, Замешкался маленько Ватикан, — Мы тут им папу римского подкинули — Из наших, из поляков, из славян. Сижу на нарах я, в Наро-Фоминске я. Когда б ты знала, жизнь мою губя, Что я бы мог бы выйти в папы римские, — А в мамы взять — естественно, тебя! Жаль, на меня не вовремя накинули аркан, — Я б засосал стакан — и в Ватикан! При власти, при деньгах ли, при короне ли — Судьба людей швыряет как котят. Но как мы место шаха проворонили?! Нам этого потомки не простят! Шах расписался в полном неумении — Вот тут его возьми и замени! Где взять? У нас любой второй в Туркмении — Аятолла и даже Хомейни. Всю жизнь мою в ворота бью рогами, как баран, — А мне бы взять Коран — и в Тегеран! В Америке ли, в Азии, в Европе ли — Тот нездоров, а этот вдруг умрет… Вот место Голды Меир мы прохлопали, — А там — на четверть бывший наш народ. Плывут у нас по Волге ли, по Каме ли Таланты — все при шпаге, при плаще, — Руслан Халпалов, мой сосед по камере, — Там Мао делать нечего вообще! 1979