Когда она, непрерывно отсчитывая в уме секунды, добралась до пыльной дороги, всадник и лошадь уже исчезли. Она не смогла сдержать нетерпение и побежала, хотя существовала опасность, что он заметит ее слишком рано. Но она обязательно должна присутствовать при каждом мгновении, нельзя допустить, чтобы он умер, не узнав, кто повинен в его смерти.

Подбежав к оврагу, она никого не увидела. Сначала она решила, что он вне опасности и Ромен уже унес его куда-то далеко. И тут вдруг она услышала отчаянное ржание и бросилась к краю оврага.

Лошадь и всадник находились внизу, на десятиметровой глубине.

Жеребец лежал на боку и безуспешно пытался встать: у него были сломаны ноги. Он на три четверти закрывал собой отца, который вроде бы лежал без движения.

Она спустилась по склону оврага, цепляясь за камни и пучки травы, не обращая внимания на боль.

Обе его ноги были зажаты крупом жеребца. Черная рубашка блестела, пропитавшись кровью. Закрытые глаза, застывшее, словно высеченное из дерева лицо, совсем слабое дыхание. Ей удалось! Она выиграла! Больше никогда она не будет ему подчиняться. Больше никогда он не разбудит ее среди ночи. Больше никогда он ее не изобьет. Больше никогда не изнасилует. Больше никогда. Больше никогда. Она пристально вглядывалась в него, все еще до конца не веря, что это не сон.

Нужно было дотронуться до него, чтобы удостовериться. Она стала на колени и наклонилась. Ноги ее мучителя были раздавлены тонной умирающей конской плоти. Левая рука вывернута и зажата между спиной и высохшей каменистой землей. Плечо торчит, наполовину выломанное из сустава. Он полностью обезврежен и, если еще не умер, его терзает адская боль.

Она протянула руку и дотронулась до его бедра. Он не шевельнулся. Она больше не слышала его дыхания. Она наклонилась и прижала ухо к груди, чтобы проверить, бьется ли сердце. Быстрая, словно гремучая змея, свободная рука взметнулась к ее волосам, схватила их и яростно рванула. Она завопила.

Ее голова оказалась прижатой к отцовым ребрам. Он тянул так сильно, что она почувствовала, как хрустит шея. Он уставился ей в глаза. Потянув посильнее, он мог бы сломать ей шейные позвонки и наверняка собирался сделать именно это. Но сначала он должен был заговорить, сообщить о назначенном ей наказании. Это входило в ритуал. Рассказать, что он с ней сделает, увидеть блеск паники в ее глазах и тогда сделать то, что собирался. Так он действовал всегда.

Он открыл рот. Крупные белые зубы покраснели. Кровь заливала рот и горло. Он пробормотал какие-то невнятные слова, на губах образовался пузырь, который влажно хлюпнул, лопаясь. Он закашлялся, разбрызгивая капли слюны и крови по лицу дочери.

Рука немного ослабила хватку. Она изогнулась, пытаясь вырваться, но он сжал кулак и скрутил ее волосы с новой силой, и она опять не могла шевельнуться.

Он все еще пытался что-то сказать ей, он не отказался от своего намерения. Она наконец поняла.

– Ты сейчас умрешь…

Она ощупывала землю за спиной в поисках палки или камня, чего-то, чем можно нанести удар, чтобы убежать. Ногти зацепили острые края большого булыжника, вросшего в землю. Она сломала два ногтя, и только после этого камень под ее рукой зашевелился. Она толкала его, тянула и вдруг высвободила. Мужчина замолчал, он копил силы, чтобы покончить с ней. Ее шея выгибалась все сильнее. Она ощутила, как напряглись мускулы и связки, готовые разорваться. Пора. Сейчас или никогда.

Она завела руку назад, так далеко, как смогла, а потом обрушила удар.

Нос сломался с сухим хрустом. Он завопил. Она снова подняла руку и трижды ударила его.

Он пытался спрятаться от ударов, вертя головой, и она наконец-то почувствовала, что он отпустил ее волосы.

Резким рывком она отодвинулась и упала на спину. Поднялась и присела на корточки вне его досягаемости. Лицо отца больше не походило на человеческое, зубы исчезли, рот превратился в красный провал, нос расплылся вязкой кашей, но его широко открытые глаза все еще продолжали жить. Грудь спазматически вздымалась и опускалась, свободной рукой он скреб горло, словно пытаясь содрать с него кожу. Он задыхался. Совсем скоро он умрет, не спуская с нее глаз.

Шея ужасно болела, она чувствовала, что вот-вот потеряет сознание, но ей нужно было держаться. Он должен видеть, как она наслаждается каждой секундой своей победы. Он обязан понять, что ему не удалось ее уничтожить.

Она попыталась засмеяться, однако горло прошила боль, и она заплакала. Она присела на пятки, всхлипывая, вытирая набегающие слезы, не отводя глаз от своего мучителя, чтобы не упустить ни единого мгновения его агонии. Это продолжалось долгие минуты. Его воля к жизни казалась неисчерпаемой. Однако резкие толчки, сотрясавшие грудную клетку, постепенно затихли, спазмы становились почти незаметными. Рука, которая собиралась убить ее, приподнялась и потянулась к ней движением, которое могло быть и мольбой о спасении, и новой попыткой уничтожить ее. Пальцы затрепетали в нескольких сантиметрах от ее лица, потом скрючились, сжались, рука бессильно упала, вытянувшись вдоль тела, а раскрывшаяся ладонь напоминала гигантского мертвого паука.

Выражение его глаз, по-прежнему выпученных и застывших на ней, изменилось. Ярость сменило нечто странное, непереводимое. Он смотрел на нее так, словно не узнавал, как если бы не понимал, что с ним происходит и кто она такая. Это продолжалось всего долю секунды, но у нее возникло острое ощущение, будто в этот микроскопический отрезок времени перед ней был не он, а кто-то неизвестный, абсолютно невинный, ничего не знающий о зле, и этот кто-то занял его место. У нее мелькнула надежда, что он станет молить ее о прощении. Но его зрачки застыли и практически мгновенно помутнели. Перед ней громоздилась всего лишь гора уничтоженной плоти, в которой не было ничего человеческого. И ничего нечеловеческого тоже.

Она больше не плакала, но сухие всхлипы по-прежнему сотрясали ее тело. На горящих щеках лопались соленые дорожки. Она не отводила взгляд от мертвеца. Она выиграла. А в награду – одна лишь пустота. Так она и просидела на корточках до самой ночи, такая же неподвижная, как труп, без единого чувства в душе, без единой мысли в голове.