– Должно быть, бабка многому успела научить тебя, – заметил Моди. – И смелость твоя достойна твоего знатного рода. Как ты говоришь, называлось то чудное племя – ундерберги?

– Ты знаешь, духи умерших предков сопровождают живых. И моя бабка сейчас со мной. Еще когда я увидела на отмели ваш корабль, мне как будто кто-то изнутри подсказал, что у вас беда. Это была она.

Моди окинул горестным взглядом темную землянку. С каждым из этих людей он жил под одним кровом, ел общий хлеб, делил скамью на корабле, трудности походов, опасности битв, радость побед и сладость добычи и славы. Каждый из этих людей был ему родным, и он не мог без боли думать о том, что ненасытная Хель заберет кого-то еще. Кого? Хрольва или Ульва? А может, Эгиля? Лейва Большого? Чтобы его новорожденный сын, появившийся за время их путешествия дома, в Аскефьорде, никогда в жизни не увидел отца?

– Да, я теперь часто думаю о вмешательстве духов! – со вздохом сознался Моди. – Послушай, йомфру… Я слышал, у вас тут есть какой-то священный камень, где живет тюлень… Может, если мы принесем ему жертвы, он помилует моих людей?

– Большой Тюлень гневается, если ему не приносят жертв, когда проплывают мимо. И мой отец принес жертвы в тот же день, как вы здесь появились, – чтобы мор не перекинулся на усадьбы в округе. И Большой Тюлень уберег нас. А вам теперь… Конечно, он не откажется от жертв и сейчас, но, боюсь, проку будет немного… И знаешь, я впервые слышу, чтобы он насылал болезнь. Раньше он мстил только дурной погодой и встречным ветром. Ну, еще плохой ловлей.

Три следующих дня были для Моди самыми мучительными. Он не отходил от племянника ни на шаг и не выпускал его рук из своих, не давая расчесывать желто-бурую корку, покрывавшую все тело. Для верности руки Хродмара привязывали к лежанке, он стонал и метался, и Моди страдал, как если бы был болен он сам. – Неужели он все-таки умрет после всех этих мучений? Я не знаю, как вернусь к моей сестре Стейнвёр и скажу, что ее единственный сын умер! – твердил он Ингвиль, чуть не плача и даже не пытаясь сохранять внешнюю невозмутимость. – Лучше бы умер я сам!

Теперь, когда появилась надежда на выздоровление, потерять племянника было бы вдвойне горько.

Зато как же счастлив был Моди, когда увидел, что корки начали отпадать! Сначала от них очистилось лицо, потом шея, руки, ноги. Как птенец из скорлупы, как змея из старой кожи, Хродмар заново рождался на свет. Теперь он был в сознании, и хотя говорить от слабости еще не мог, кровавые отеки исчезли и на Моди смотрели знакомые голубые глаза.

Увы! Только глаза и остались от прежнего Хродмара сына Кари. Все лицо его покрывали шрамы от вскрывшихся гнойников, и кожа стала бугристой, сплошь усеянной впадинами и выступами. Черты лица переменились совершенно: ни друг, ни кровный враг не узнали бы его теперь. Но Моди не помнил себя от радости, что племянник выжил и начинает поправляться. На перемены в его внешности он не обращал внимания, полагая, что и это пройдет когда-нибудь, да и что за важность?

Из-за «гнилой смерти» дружина потеряла двадцать семь человек, и Моди говорил, что еще ни в одном боевом походе ему не случалось нести таких тяжелых потерь. Прах погребли в общем кургане, насыпанном неподалеку от отмели, на опушке ельника. Но остальные постепенно выздоравливали. День за днем лица больных очищались от гнойных корок, силы понемногу возвращались к ним.

Убедившись, что прямая опасность миновала, Фрейвид хёвдинг стал приглашать Моди в усадьбу. Но его племянник еще не вставал и не покидал землянку, и Ингвиль по-прежнему приходила сюда каждый день. На Хродмара она смотрела с тайным удовлетворением, чувствуя нечто похожее на материнскую гордость: ведь он был первым, кого она вылечила от смертельной болезни! Только на ладонях у него еще оставалось немного сухой шелухи, а лицо совсем очистилось. Его нынешние черты под множеством мелких шрамиков и рытвинок могло бы испугать непривычного человека, но Ингвиль не была к нему слишком строга. Хродмар, живой и почти здоровый, казался ей творением ее собственных рук, а ведь, как говорится, всяк свою работу хвалит!

Однажды Ингвиль принесла ему жидкой каши. Он уже мог есть, хотя был еще слаб, как новорожденный младенец. Один из хирдманов приподнял его, Ингвиль села на край лежанки, держа горшок с кашей на коленях.

– Сейчас будем кушать, – бормотала она, поудобнее устраивая горшок на коленях. – Кашка вкусная! От нее ты сразу поправишься…

Она говорила с ним, будто с ребенком: ведь она знала этого человека только бессловесным и беспомощным, как новорожденный младенец, и ее обычная застенчивость была забыта. Она привыкла, что в этой землянке ее услуги принимают, не замечая ее самой, и чувствовала себя невидимой. Набрав в ложку каши и пробуя, не горячо ли, Ингвиль подняла глаза и вдруг встретила взгляд Хродмара. Он смотрел на нее в упор, и ясная осмысленность его взгляда вдруг поразила Ингвиль. В ее душе что-то сдвинулось, и она внезапно осознала, что рядом с ней находится разумный человек, а не страдающее животное, каким он был до сих пор. В памяти сразу всплыли рассказы Моди о гордости его племянника, для которого даже дочь конунга граннов была недостаточно хороша, и она немного смутилась. Но тут же ей стало любопытно: так какой же он, Хродмар сын Кари, гордость Аскефьорда, ее руками возвращенный к жизни?

– Кто ты такая? – хриплым голосом тихо спросил Хродмар, так что Ингвиль едва разобрала его слова.

– Я – дочь Фрейвида Огниво, хёвдинга Квиттингского Запада, – ответила она. – Ваш корабль вынесло к нам на берег, неподалеку от нашей усадьбы. Она называется Прибрежный Дом. У вас тогда уже больше половины людей были больны, а ты лежал без памяти. С тех пор прошел почти месяц, вот-вот настанет Середина Лета.

– Где Моди, мой родич? – спросил Хродмар, и в его глазах мелькнула болезненная тревога.

– Он ушел в усадьбу, поужинать с моим отцом, – успокоила его Ингвиль.

– Он… не болел?

– Нет, он не заразился. Он ухаживал за тобой, как родной отец. Даже как родная мать. Тебе повезло, что у тебя такой преданный и заботливый родич.

Хродмар вяло кивнул. Да, похоже, повезло.

Прошел месяц! Скажи она, что миновал год, Хродмар не удивился бы. Времени для него не существовало. Эта темная, душная землянка казалась ему подземельем Хель, полным боли и отчаяния. И сейчас еще Хродмар с трудом мог поверить, что все кончилось, что скоро он выйдет из царства мертвых на свет и воздух. И выход недалеко – вон висит бычья шкура, а по краям ее золотится дневной свет, который больше не режет глаза и не вонзается в мозг, как раскаленный клинок.