Андрей объял ужас: Грат склонил голову к запястью.

Тем временем, рот священника не закрывался, как не пытался тот зажать его:

– Видишь, только я способен увязать два разных мгновения – настоящее и будущее. Наше и чье-то. А чье-то, с началом мира! Соединять времена и действия! А действие с желанием. Только я могу заставить первое подчиниться второму! – И вдруг, воздев руки к небу, громко закричал: – Он посмотрел! Посмотрел! Я снова с людьми! Двенадцать терцин опять мои! Стерегись! Сжимая времена и убирая промежутки, в моей власти убить и все пережитое. И превратить жизнь в точку! Видишь, проконсул, как сходятся наши мысли? Как упомянутые в книге параллели! Ведь, что такое точка во Вселенной? Ничто! Да отливка пуговичника – целый мир, в сравнении с нею!»

В это мгновение обе ладони его с такой силой вдавились в складки рта, что, потянув кожу, обнажили уродливый шрам до самого уха. Слова тут же перешли в мычание и через секунду стихли.

Андрей, лихорадочно вспоминая строки из книги и понимая, что случиться дальше, огляделся. Спасителей не было. Находясь от того в еще большем шоке, он медленно перевел взгляд на сидевшего под балдахином. Грат был спокоен. Губы его, вместе с нижней частью лица, еле двигались, словно прожевывая что-то.

– Я плохо понял, священник. Какие ещё терцины? И что там ещё в твоей власти? И вообще…

«Призови начальника стражи и казни обоих! – злобно прошипел тот. – Исполни долг свой. И покончим с этим».

Андрея трясло. Молчать дальше было нельзя:

– Но поверьте, это приговор! Поверьте же! Я знаю, чем закончился этот день! Самым страшным в истории! Отдайте его другому! Именно так написано в ней!

– Казни!!! – заорал вдруг «балахон», – казни!!!

– Не-е-ет! – Молодой человек с криком бросился к первосвященнику и повалил того на землю, пытаясь задушить. Толпа ахнула. Рослый преторианец бросился к ним, на ходу обнажая меч. Андрей приготовился умереть.

Солнце, сжимая и сдавливая мешающий воздух, изо всех сил коротило время и, ускоряя свой ход, стремительно закатывалось за горизонт, увлекая за собой день. Кромешная тьма, наполненная тишиной, продолжала обнимать его лишь несколько секунд, достаточных, чтобы избежать смерти, но бессильных избавить от приговора.

– Что с тобой? – услышал он знакомый голос.

– Я… я не хочу этого… не могу быть свидетелем, знающим финал… – пробормотал Андрей.

– А разве не ты распинаешь имена с большой буквы? Разве не ты сказал, что не хотел бы быть Пушкиным? С его комплексами, тщеславием и мелочностью? А маршалы победы?!

– Непониманием мелочности своих поступков… – устало поправил Андрей.

– Ага! Все-таки помнишь? А если кто-то, через пятьдесят лет, вытащит твою книгу? И найдет подлость в ней?

– Не найдет… нет ее там…

– Добавляй: по моему мнению! Так же, как и добавлял поэт два столетия назад. Так же, как и решали жить или нет другим… там, под Берлином. Или думаешь уже по-иному?!

– Что вам от меня нужно? Чего хотите еще? Я всё сказал… Но под Берлином решали за солдат, а в Хиросиме – за детей! И…

– Тебе! Тебе от меня нужно! – не заметив последних слов, оборвал голос. – Я вижу, ты не уймешься!

Тьма шевельнулась, дрогнула и поползла прочь. Позади, за спиной, столь же стремительно, как и закат, начинался восход, высвечивая уже других людей и в других одеждах.

Казни, как прежде, назначались на после полудня. И, как и сегодня – на тех же местах. Когда Франсуа с новым знакомым вышел к площади, она уже была полна народу.

Целый месяц он болтался в Дижоне. А ведь всего-то и нужно было несколько дней, чтобы доставить провиант да развезти его по местным трактирам. Вот уже восемь лет бедняга делает это. Не бог весть какая работа, но старики довольны, да и ему кое-что перепадает. Однако месяц – уже слишком. Все из-за проклятых вербовщиков. Поговаривают, испанцы снова зашевелились и в рекруты можно попасть прямо из местного кабачка. Но Франсуа нечего бояться, у него охранная грамота: одну из подвод каждую неделю парень доставляет здешнему епископу, передавая поклон от кюре их деревенского прихода – тот и снабдил бумагой, по которой он освобождался от податей и вообще чувствовал себя уверенно с представителями власти, изводившими его столько лет непомерными поборами. Подумать только, состоять на службе у самого епископа! К тому же кюре обещал сменить гнев на милость по поводу Эльзы. Вот уже два года Франсуа уговаривает обвенчать их, но тот почему-то впадает в такой гнев при этом, что парню становится не по себе. Прошлым летом Эльза предложила им уехать в местечко Сен-Поль под Лиможем, к ее дальним родственникам, да как-то не сладилось.

«Рано тебе еще, да и грешен ты, сын мой», – только и твердит святой отец.

Как же рано: ему уже под тридцать, а грешен в чем же? Собаки за жизнь не пнул, мухи не обидел, недоумевал Франсуа.

«Не пнул… не обидел…» – Андрей с изумлением посмотрел на свою одежду: потасканная поддевка, перепоясанная сыромятным шнурком обвисла и грубо саднила плечи – это он почувствовал секундой позже.

– Вот искупи хотя бы часть грехов, тогда и думай о женитьбе, – кюре ткнул его в грудь. – Скоро, глядишь, и невеста тебе сыщется.

С последними словами Андрей услышал чужой голос:

– Что же ее искать? Вон она, всего в двух шагах от моего дома, святой отец. – Это говорил уже он!!!

– Все мы в двух шагах от чего-то, – пробормотал кюре и как-то зло добавил: – Не задерживайся, завтра же поезжай! Служитель скрылся за дверью.

«Вот так и живу, так и искупаю, доставляя горбом нажитое в город» – подумал кто-то внутри него, когда парень направился в поисках ночлега к постоялому двору здешнего монастыря.

Эльза живет с матерью на окраине селения, и хотя слывет девушкой со странностями, Франсуа это нипочем. Ведь уже, пожалуй, третий год, возвращаясь из города, он неизменно заворачивает к ним. Каждый раз привозя любимой сладости или безделушки, после искорок радости в глазах и страстных поцелуев он неизменно натыкается на укоризненный взгляд матери, старой ворожеи. Парень и сам понимает, что давно пора завершить дело свадьбой, да вот вышла незадача с кюре, уперся и твердит: «Не ту пару ты себе выбрал для богоугодного дела». Как же не ту, когда все дни только и думает о ней? Мила она ему, да и сколько доброты у девушки в глазах. Но родители непреклонны: кому же, как не кюре, знать лучше. И мать ее тоже им не по душе.