— Ах, у тебя талант?!

— Ну конечно. Вот смотри, я даже принесла фотографии. Их сделал один фотограф, который снимает кинозвезд.

Она извлекла из сумочки десяток фотографий и продемонстрировала мне их одну за другой. Представьте: она позировала перед фотографом и одетой, и в купальном костюме, и во весь рост, и только анфас крупным планом. А на двух-трех снимках даже изображала, будто катается по ковру: волосы распущены по плечам, трагическое выражение лица, голову опустила на руку, грудью прижалась к полу, а в глазах тоска. Я просто остолбенел и, не зная, что делать, задумчиво так беру ее под руку и говорю:

— Спрячь свои фото… Их ведь надо показывать не мне, а продюсеру.

А она, метнув кокетливый взгляд, отвечает:

— Убери-ка руку. Не забывайся.

В изумлении я повиновался, а она мне объясняет:

— Давай условимся: эту любезность ты должен оказать мне, ничего не требуя взамен. Просто так. Я ведь знаю, как заведено у вас, кинематографистов.

В полной растерянности я ответил:

— Ну, разумеется, ничего взамен. Просто так, даром.

Потом попытался ей растолковать, что продюсер занят и вряд ли сможет ее принять, что сейчас не снимают никакого фильма, что в настоящее время кино вообще переживает кризис и так далее и тому подобное. Напрасная трата слов! Она, терпеливо выслушав, заявила:

— Ты давай представь меня продюсеру. А об остальном я позабочусь сама.

— А что, если он тебя все-таки не примет? — спросил я.

— Подожду.

— Даже если придется ждать до вечера?

— Даже если до вечера.

— Где же ты поешь?

А она самым естественным тоном говорит:

— Как где? Здесь, на студии. Я тебя приглашаю.

Вот так, вконец отчаявшись, я набрался смелости и поднялся в кабинет продюсера. У Пароди в то утро было мало народа, и он меня принял почти тотчас же. Пароди — мужчина средних лет, добродушный, но большой хитрец. Меня он знал и, по-моему, относился ко мне с симпатией, потому что, как только я вошел, он, не поднимая глаз от стола и продолжая писать, сразу спросил:

— Ну, Ринальди, в чем дело?

Я ответил:

— Тут есть одна девушка, моя приятельница, она хотела бы сниматься в кино и просит, чтоб я вас с ней познакомил.

Он взял трубку одного из стоящих рядом телефонов, поднес ее к уху, с кем-то коротко поговорил, потом сделал запись на календаре и преспокойно ответил:

— Хорошо, пришли ее ко мне сегодня в восемь вечера.

— Синьор Пароди… — продолжал я.

— Что еще?

Я хотел добавить: «Но имейте в виду, я ни за что не ручаюсь. Эта девушка некрасива, настолько некрасива, что вы даже не можете себе представить». Однако я не решился и лишь пробормотал:

— Да нет, ничего. Я хотел только сказать, что ее зовут Риголетта.

Тут он поднял глаза и, взглянув на меня, улыбнулся.

— Риголетта? Надеюсь, она не горбатая?

— Нет, горба у нее нет, — ответил я и поспешно вышел.

Еле дотянув до перерыва, я направился в бар, где ровно в час ждала меня Риголетта. Больше всего меня беспокоило, что в тот день я, как всегда, должен был обедать с моей тогдашней подружкой Сантиной — бездарной статисточкой, снимавшейся в том фильме про Египет. Не то чтобы я опасался, что Сантина станет меня ревновать к Риголетте, хотя с женщинами никогда ничего не знаешь наперед. Однако же, у Сантины язычок, как говорится, острее бритвы, и мне не хотелось, чтобы она обижала бедняжку Риголетту: все-таки я был к ней привязан. Я надеялся сначала увидеться с Сантиной и предупредить ее, но ничего не получилось. Риголетта, едва меня увидела, бросилась мне навстречу.

— Ну что, говорил с продюсером?

— Да-да, говорил, он тебя примет сегодня в восемь.

И тут как раз появляется Сантина, в халате; с круглого, покрытого красноватым тоном личика сияют голубые глазищи.

— Джиджи, ты идешь обедать?

Что мне оставалось?

— Сантина, я хочу познакомить тебя с моей приятельницей.

— Очень приятно… А как зовут синьорину?

Мне не хотелось называть ее имя, но она представилась сама:

— Меня зовут Риголетта.

— Как вы сказали? Риголетта?..

— А что, синьорина, вам не нравится мое имя? — спросила Риголетта, когда мы уже входили в столовую.

— Нет, почему же? — отозвалась Сантина. — Вы сами так решили. Как говорится, на воре шапка горит.

Мы сели в глубине зала, и сразу же, следом за нами, в столовую ввалилась компания актеров, снимавшихся в египетском фильме: известная своей красотой кинозвезда Лючана Лючентини, еще две актрисы, тоже красивые, но не такие знаменитые, множество статисток, все до одной хорошенькие, и вместе с ними несколько актеров. У всех лица были покрыты темным тоном, так как они изображали египтян, которые почти что мавры, и многие были одеты на древнеегипетский манер: в совсем коротеньких — даже ляжки не прикрыты — юбочках и облегающих корсажах, оставлявших открытыми руки и шею. Пытаясь как-то отвлечь Сантину и Риголетту друг от друга, я указал на «звезду».

— Смотри, Риголетта, это Лючентини. Бьюсь об заклад, ты впервые в жизни видишь ее так близко.

Риголетта кинула взгляд на актрису и ответила, скривив губы:

— Знаешь, что я тебе скажу? Она просто уродина… На экране еще куда ни шло… но когда видишь ее в жизни, вот так, как сейчас, понимаешь, что она и впрямь совсем некрасива.

— Некрасива? — переспросила Сантина. — Может, вы считаете, что вы лучше ее? Не так ли? Я угадала?

Риголетта к иронии невосприимчива. Покачав головой, она ответила: