Итак, мое деловое предприятие стоило мне квартирной платы за четыре месяца, потерянного времени, ножек от мебели; сюда же надо отнести и ссоры с Матильдой. Я еще раз обошел комнаты, а когда уже собрался уходить, увидел на смятом одеяле в спальне большой лист картона, на котором был нарисован портрет мужчины с выпученными глазами, перекошенным ртом и волосами, торчащими во все стороны, как булавки из подушечки. Этим мужчиной был я. Под рисунком Ли подписала углем: «На память Альфредо от Ли».

Домой я вернулся в весьма грустном настроении. Матильда тут же спросила:

— Ну что, она тебе заплатила?

А я, кинув на стол свернутый в трубочку портрет, сухо ответил:

— Да, вот этим…

Перевод Г. Богемского.

В шесть часов вечера город попадал во власть потребителей. В течение всего дня трудоспособная часть населения только и делала, что занималась производством — производила предметы потребления. Но в определенный час — щелк! — словно невидимый выключатель прерывал процесс производства, и все, как по команде, кидались потреблять. Каждый день, едва в ярко освещенных витринах успевали распуститься диковинные соцветия товаров — свисающие с потолка красные колбасы, вздымающиеся пирамиды фарфоровых тарелок, развернутые павлиньими хвостами рулоны пестрых тканей, — как толпа врывалась в магазины и начинала переворачивать все вверх дном, поглощать и опустошать. Бесконечные потоки людей заполняли тротуары и галереи, вливались через стеклянные двери в магазины, бурлили у всех прилавков; эту толпу приводили в движение удары локтей в ребра рядом стоящих, подобные непрерывному движению поршня паровой машины.

Потребляйте! — И они хватали товары, клали их обратно, опять брали и вновь с усилием вырывали их у себя из рук. Потребляйте! — И они заставляли бледных молоденьких продавщиц вываливать на прилавок горы белья. Потребляйте! — И рулоны разноцветного шпагата вертелись, как волчки, листы пестрой бумаги колыхались, как хлопающие крылья. Покупки заворачивались в пакетики, пакетики — в пакеты, а пакеты — в пакетищи, и каждый сверток был аккуратно перевязан бантиком. И вот свертки, пакеты, кульки, сумки и сумочки уже затянуты в водоворот у кассы, руки шарят в сумках, ища кошельки, пальцы шарят в кошельках, ища мелкие деньги, где-то внизу, посреди леса чужих ног, между полами чужих пальто, оглушительно ревут дети, которые тут же потерялись, стоило только родителям отпустить их руку.

В один из таких вечеров Марковальдо пошел прогуляться со своим семейством. Поскольку денег у них не было, они развлекались тем, что смотрели, как делают покупки другие; ведь известно, что чем шире оборот денег, тем отчаяннее тот, у кого их нет, надеется: «Рано или поздно перепадет немного и мне». Но что до Марковальдо, ему никогда не перепадало. Зарплата у него была маленькая, семья — большая, к тому же надо было платить долги и делать взносы за купленное в рассрочку, — так деньги и утекали совсем незаметной струйкой. Но все же было приятно посмотреть, как тратят их те, у кого они есть, и особенно волнующее зрелище представлял огромный магазин под названием «супермаркет».

Это был магазин самообслуживания. Там каждому покупателю при входе давали маленькую тележку — нечто вроде проволочной корзинки на колесах, — и он толкал ее перед собой, наполняя всем, чего только душа пожелает. Марковальдо, войдя в магазин, тоже взял тележку, а за ним по тележке взяли и жена, и четверо детей. Так они стали ходить гуськом по магазину, каждый со своей тележкой, между прилавками, заваленными всякой снедью. Указывая друг другу на колбасы и сыры, они громко произносили их названия, словно узнавали в толпе лица друзей или по крайней мере хороших знакомых.

— Папа, можно взять это? — спрашивали дети каждую минуту.

— Нет, ничего не трогайте руками, это запрещено, — отвечал Марковальдо, помня о том, что в конце зала, по которому они кружат, их ждет кассирша, готовая немедля подсчитать сумму.

— А почему та тетя берет? — не отставали ребятишки, глядевшие на всех этих милых женщин, которые, забежав на минутку в магазин купить две морковки и пучок укропа, были не в силах устоять перед пирамидой консервных банок и — бум! бум! бум! — с видом, выражавшим не то покорность судьбе, не то отчаяние, с гулким звоном бросали в тележку жестяные банки очищенных помидоров, персиков в сиропе или маринованного чеснока.

Короче говоря, если твоя тележка пуста, а у других — полна, можно сдерживаться, но не бесконечно: в один прекрасный момент тебя берет зависть, досада, и ты оказываешься не в состоянии совладать с собой. И вот Марковальдо, еще раз приказав жене и детям ничего не трогать, проворно свернул в один из поперечных проходов между прилавками и, скрывшись из поля зрения своего семейства, схватил с полки банку фиников и положил ее в тележку. Он хотел только повозить ее за собой минут десять, похвалиться, как и другие, своей покупкой, а потом тихонько поставить на место… Эту банку, а также красную бутылочку с острым соусом, кулечек кофе и пакет макарон в голубой обертке… Марковальдо был уверен, что, действуя осторожно, он сможет по крайней мере четверть часа испытывать счастье человека, выбирающего все, что его душе угодно, и знающего, что за это не надо платить ни гроша. Но не дай бог, если увидят дети! Тогда они сразу же примутся ему подражать, и кто знает — чем все это кончится!

Марковальдо старался запутать свои следы, кружа и петляя по отделам магазина, прячась за спины то спешащих молоденьких служанок, то важных, укутанных в меха дам. И стоило одной из них за чем-нибудь потянуться — за желтой душистой тыквой или коробочкой с треугольными плавлеными сырками, — он тотчас же повторял их движение. Из репродукторов неслись веселые мотивчики, покупатели двигались и останавливались, следуя ритму, и в нужный момент протягивали руку, брали какой-нибудь товар и опускали в свою корзинку — всё под музыку.