— А как же! — с поддельным воодушевлением отозвался я.

— Ну-ка, ну-ка, продемонстрируй, — засомневалась (и не без оснований) она.

Я поднапрягся и выдавил:

— Аморе, рогацци! Аморе, аморе и еще раз аморе!

— То-то я и вижу, что одно только “аморе”, — усмехнулась мама, — аж почернел весь. Никак успел уже и итальяночку подцепить?

— Эх, мама, напрасно вы так о своем сыне думаете, — возмутился я. — Он же сурьезно робить на Апеннины откомандирован! Штудии, понимаешь, превосходить, а не шуры-муры гулеванить!

— Фи-иилька, — протянула она. — Ботало ты! “Робить сурьезно!” Что, я тебя не знаю? Только, поди, на девок и глядишь. Ты хоть нам оттудова сноху не привези.

— Да что угодно он тебе “оттудова” привезет, только не сноху, — вмешалась Ольга. — Дождешься от него, пожалуй, снохи. Скорей дядька Прохор пчел своих бросит…

— Завелись, — пробурчал батя. — Парню только двадцать четыре, он еще пожить не успел, а вы ему уже всю плешь переели со своей женитьбой. Пусть погуляет!

— Двадцать пять, — поправила его последняя, молчавшая до сих пор, представительница женской половины Машенька. — А гулять сейчас плохо — дождичек на улице!…

Батя, в натянутой до самых глаз лыжной шапочке, возвышался надо мною, как гора, и немилосердно стегал сразу двумя здоровенными березовыми вениками. Я блаженно кряхтел и изредка охал — по давно заведенной традиции. Ибо банное наслаждение сродни изощренному самоистязанию. В коем, как известно, бесчисленные поколения юродивых находили огромное наслаждение. Чем я хуже их? Тем, что телом чище?

— Сына, — позвал меня удивленно батя, — а куда шрам девался?

Я приподнялся на локте и уставился на правое бедро. Там, где еще недавно раскидывал кособокую свою паутинку беловатый паучок-многоножка, отмечавший затянувшуюся дырку от осколка, блестел пот, курчавились волоски и розовела гладкая распаренная кожа. Больше ничего. Шрама как не бывало.

— Рассосался, — небрежно ответил я. — Римские экстрасенсы поспособствовали. Пара сеансов, и все! Волшебная сила биологической энергии, секреты тибетских монахов, тертый коготь тигра, растворенный в желчи беременной змеи, и прочие волхования. Ну а если честно, — сказал я, глядя на отцову недоверчивую физиономию, — хрен его знает! Если бы не ты, я бы, может, еще полгода ничего не заметил. А так — пропал и ладно! Меньше вопросов будет.

— Темнишь ты, Филька, чего-то. Не одно у тебя, так другое. Депутат этот битый, командировка за границу, денег вдруг появилось много, — Ольга говорит, слишком даже много. Оно, конечно, дело твое, но смотри у меня: если в какую некрасивую историю влипнешь, я тебе… — Он не придумал, чем меня можно запугать до икоты, и скомандовал: — А сейчас дергай с полка!

Я не заставил себя уговаривать.

Вынести влажное, со стремительными перемещениями обжигающего воздуха от каждого взмаха веников пекло, в которое превращает отец парное пространство, я не был в силах никогда. В детстве я обычно просто отлеживался на полу или отсиживался в предбаннике, пока он, похожий на безумного бога-громовержца (или демона, что тоже недалеко от истины), ухая и хохоча как филин, бушевал в своем мрачном (лампочка в бане слабовата, а оконце — не больше почтовой марки) поднебесье. Лет с шестнадцати и до сей поры я стоически превозмогаю дезертирские позывы организма, стремящегося к самосохранению, вжимаясь в лавку. Если так пойдет и дальше, то, возможно, годам к сорока и я смогу разделить с отцом это его вулканическое действо.

Хотя не уверен.

Совсем не уверен!

Что же касается шрама… Кажется, потчевала меня Вероника в целях повышения кое-какой специфической производительности таблеточками подозрительными. От них еще аппетит улучшается. Уж не они ли причиной?

И кстати, что у нас сегодня на ужин?

Под прикрытием темноты и непогоды я крался к одной из немногочисленных кирпичных пятиэтажек, в которой находилась квартира петуховского участкового милиционера. Моими спутницами были слякоть, осторожность и подозрительность. Других тварей, за исключением нескольких мокрых воробьев да пьяненького, смутно знакомого мужичошечки, окружающая среда не содержала. Пьяненький, перекосившись, сидел на завалинке, дождь его не мочил, и он тихонько пел для себя, воробьев и хлябей небесных унылую песню про безрадостную жизнь бродяги. На мое появление он отреагировал агрессивным возвышением голоса: “А брат мой давно уж в Сибири, давно кандалами гремит!”

— Искренне тебе сочувствую, зёма, — сказал я, но он уже опять повесил буйну голову, сбрасывая одновременно громкость звучания.

Перед дверью Матроса я просушил носовым платком руки и только потом позвонил.

О святая деревенская доверчивость! Он открыл, даже не спросив, кого, черт возьми, принесла нелегкая в такой поздний час в такую пору? А ведь кому-кому, кажется, как не ему надо быть осмотрительным в наше неспокойное время?

Я шагнул в тесную прихожую, указательный и средний пальцы правой руки сразу воткнул ему в ноздри, приподнял слегка и сказал приветливо:

— Салют, Джузеппе! Искал меня?

Он смешно забился, вцепившись в мое запястье обеими руками и пытаясь не то провести давно забытый в отсутствие постоянных тренировок болевой прием, не то просто ослабить захват.

Я приподнял руку повыше — так, чтобы ему пришлось встать на носочки.

— Надеюсь, ты не при исполнении? Не хотелось бы вступать в конфликт с властью. Светлана дома? — спросил я и, не дожидаясь ответа, крикнул в сторону гостиной: — Светик! Золотце, ты где? Иди, поцелуй итальянского гостя, дорогого синьора Фелиппо!