А в другой раз при взлете ночью я позволил курсанту слишком много свободы, и, до того как я успел взять рычаги управления на себя, мы внезапно оказались в полной темноте, соскочив с полосы под 45 градусов к ней и прыгая по неровностям аэродрома. И тогда я дал мотору полный газ, чтобы самолет оторвался от земли как можно быстрее. И в тот самый момент, когда мы оторвались наконец от земли, мы почувствовали удар о что-то твердое. Мне стало ясно, что мы ударили и убили человека, который стоял у полосы, в стороне от нее, чтобы предупреждать самолеты, которые почему-либо не выпустили шасси, чтобы они уходили на второй круг.

От волнения я даже вспотел и сообщил на пункт контроля полетов, что мы ударили сигнальщика. Каково же было мое удивление и облегчение, когда через некоторое время мне сообщили, что все в порядке и никто никого не ударял. И так я и не узнал, обо что же мы тогда ударились.

Примерно в это время, воспользовавшись тем, что каждый пилот имел право раз в год лично покатать на своем самолете одного из членов семьи, я уговорил Норму полететь со мной. Уговорить ее было нелегко. Она испытывала чувство головокружения даже при полетах на самых устойчивых пассажирских самолетах того времени. Поэтому она заставила меня пообещать, что я буду лететь ровно и без крутых поворотов. Поэтому я взлетел с ней примерно так, чтобы пролететь в стороне даже от простых облаков, которые образовывались в это время над заливом и уж ни в коем случае не приближаться к грозовым облакам. Мне кажется, что ей понравился полет.

Когда «Харрикейны» и «Ураганы» проходят над заливом, они представляют большую опасность для сотен находящихся не только в воздухе, но и на земле самолетов. Поэтому обычно, при их приближении, самолеты эвакуировались в менее опасные места. Тем летом вместе с десятками других пилотов мы перегоняли самолеты в Нэшвилл. К моему никогда не забываемому сожалению, я скажу, что с радостью взялся перегонять эти самолеты, чтобы испытать это приключение, хотя мог бы и не делать этого. Но сделал, бросив Норму одну в затопляемом наводнением доме, заставив ее не только заботиться о малыше, но и перетаскивать мебель, чтобы уменьшить ущерб от высокой воды. Это была серьезная моя ошибка. И хотя, я думаю, она забыла и простила меня, но я-то никогда не забывал об этом, и со временем это послужило последним препятствием, не позволившим мне достичь настоящей близости с ней в оставшиеся двадцать два года до развода.

Когда Джеффу исполнился год, я узнал, что в связи с финансовыми трудностями в стране, Нэви планирует демобилизовать большинство принятых из резерва летчиков обратно в резерв. Особенно летчиков, в связи с их более высокими из-за доплаты «за опасность» окладами. Моей единственной возможностью остаться на службе в Нэви был перевод из летного состава (с потерей денег «за опасность») во вновь организуемые подразделения Военно-морской разведки.

У меня был сын. И я согласился с потерей в окладе и выбрал Военно-морскую школу иностранных языков со специализацией в расшифровке русских кодов. По крайней мере, я буду учиться.

Норма и Джефф полетели в Калифорнию повидаться с ее родителями. А я двумя машинами поехал в Вашингтон, в столицу страны, вместе с другими офицерами, получившими назначение туда же. Выезжая на скоростную дорогу по кленовому листу развязки, наша вторая машина вместе со всеми моими форменными одеждами соскочила с шоссе и разбилась, выбросив содержимое в грязь. Прошло двадцать четыре часа, прежде чем я смог воспользоваться ими. А это был февраль, и в столице было очень холодно. Поэтому я должен был отрапортовать о прибытии, во-первых, одетым не совсем по форме, и во-вторых, дрожащим от холода, потому что то, что было на мне – было летним. Это было не совсем правильно – первый раз предстать перед начальством в таком виде, и не так я представлял себе мое первое знакомство с востоком страны.

Я был провинциалом и был, конечно, потрясен подсвеченным со всех сторон памятником Вашингтону, когда вышел из ресторана. Со временем я привык, и воспринимал этот город как свой дом, и ставил его на второе место после Сан-Франциско, который был моим любимым американским городом.

Шел 1950 год, время, когда мой русский друг окончил Московский авиационный институт и начал работать на советском авиационном заводе.

Через некоторое время я нашел квартиру в Арлингтоне, вызвал Норму и Джеффа и начал курс «полного погружения» в русский. Сначала мы выучили, точнее вызубрили, примерно сто предложений типа: «Говорите медленнее, пожалуйста», «Не можете ли вы повторить это». после трех дней занятий нам было запрещено говорить о чем-либо по-английски. В комнате для занятий разрешалось иметь только русские книги и журналы. Все уроки велись только по-русски, включая уроки грамматики и истории. Это был неожиданно трудный для меня период. Я никогда не работал так тяжело.

Иностранный язык не был легким для меня, но знание латинского каким-то образом вернулось ко мне. Все эти похожести в спряжениях, склонениях, общей конструкции фраз этих двух иностранных для меня языков сделали мой переход от родного языка к русскому более имеющим смысл. И удивительно, изучая русскую грамматику, я начал понимать и английскую грамматику лучше. Все наши учителя и инструкторы были русскими по происхождению – Петров, Работников, Ушаков. Русский язык был для них родным.

Наши дни занятий были длинными, заканчивали мы поздно, и каждый день нам задавали на дом примерно на шесть часов работы минимум. К счастью, один из тех, кто занимался со мной в одном классе, и жил со мной в одном доме. Поэтому мы часто сидели и работали вместе далеко за полночь, чтобы наутро, в шесть тридцать вскочить, успеть пересечь реку Потомак и быть на занятиях, которые начинались в семь тридцать.

Я подсчитал, что минимальное время на сон у меня должно было быть пять с половиной часов. Если я спал меньше, я не мог удовлетворительно работать в классе на следующий день. Поэтому я почти не видел Норму и Джеффа в обычные дни, оставляя общение на субботу и воскресенье. Если бы я работал меньше, мой русский был бы менее свободным. Казалось сначала, что то, чего я достиг, было хоть и с натяжкой, только-только, но достаточно, чтобы удовлетворить моих экзаменаторов.

Но после завершающего экзамена, в котором «американский дипломат» и «русский дипломат» обсуждают в течение часа широкий круг проблем от вопросов разоружения до приготовления борща и деталей футбольных матчей, я наконец узнал, что не сдал экзамен на переводчика. Это не удивило меня. Я не мастер говорить.