— Спасибо.

Выразив искреннюю признательность, я поднялся.

— Эй, — сказал Каннис, — а как там старушка Марта?

— Отлично! Вся в делах, как всегда.

— Точно? — спросил Каннис. — А мы слыхали другое. Что выглядит она как уличная торговка и работает спустя рукава.

Они набирали нашу кухонную команду, привратника и барменов, и я не сомневался, что куча шпионов докладывает им обо всем.

— Марта проворачивает большую работу, — возразил я.

— Да? — удивился Гелеско. — Надеюсь, что это так.

— Она незаменима, — добавил я, но замечание это было явно лишним.

— Питер, — сказал Каннис, — незаменимых нет.

Я бывал у Мейбл Хеттер два-три раза в неделю, обычно оставался ночевать. При каждом моем визите она неизменно подавала на стол пять блюд. Я не мог устоять перед роскошными соусами и свежеиспеченными пирожными. Я превращался в настоящего толстяка.

— Тебе бы надо открыть ресторан, — посоветовал я ей.

Она обиженно взглянула на меня:

— Нет уж. Мне надо думать о певческой карьере.

Я мог открыть ей глаза, сказать всю правду о ее голосе — но что толку? Она бы не поверила.

Наконец в выходные перед Днем труда я уговорил ее пообедать где-нибудь в другом месте. Мы отправились в ресторан, который славился самобытной кухней. Жуткие цены и еда намного хуже, чем у Мейбл. Эксперимент оказался первым и последним. Все пошло по-прежнему, чем она была страшно довольна, и я тоже.

Не хочу выглядеть неблагодарным сукиным сыном по отношению к Мейбл — я видел от нее только любовь и щедрость, — но должен признать, что девушка эта была далеко не красавица. Не урод, но чрезвычайно вульгарна.

Да, у нее милая улыбка и непосредственные манеры, никак не позволявшие относиться к ней серьезно. Казалось, она прожила свои двадцать четыре года в стороне от пороков и искушений, сохранив неиссякаемую веру в исполнение своих мечтаний. Возможно, невинность Мейбл и заставляла меня возвращаться к ней вновь и вновь.

Невинность и ее коронная жареная утка с имбирем.

Я приносил ей подарки. В основном пустяки, ибо у меня просто не было денег, чтоб разыгрывать из себя мота. Но она принимала все с одинаковой детской радостью, особенно оценив плюшевого мишку с музыкальным механизмом в попке. Он играл «Ищи луч надежды».

В сентябре я перенес в ее ванную бритвенные и туалетные принадлежности и стал держать в шкафу в спальне запас свежих рубашек, белья и носков. Она купила мне халат — а как же?

Наши совместные вечера стали смахивать на семейные. После обеда я помогал убрать со стола и запустить посудомоечную машину. Потом потягивал пиво или вино, а Мейбл услаждала меня распевами.

Я никак не мог понять, почему молодая женщина без ума от оперетт, написанных шестьдесят лет назад.

По окончании очередного концерта мы отправлялись в спальню. Для невинной девушки она очень быстро освоила некоторые тончайшие приемы сексуального мастерства. Может быть, «Только один поцелуй» и был ее любимым романсом, но от постели она ждала большего.

И для меня эти ночи стали важными, может быть, потому, что не надо было угождать платному клиенту. Может быть, поэтому я и действовал так энергично и успешно. А она с благодарностью принимала все.

Впервые после отъезда Никки Редберн на побережье я мог наслаждаться близостью с женщиной. Наслаждение это, конечно, отчасти было физическим, но после соития приходил столь же сладостный покой и нежность. И если она предлагала закончить сексуальную программу исполнением «Отважного мужчины» a capella [49] , я не возражал.

— Мэй, — сказал я как-то (просто не мог заставить себя называть ее Мейбл), — предположим худшее. Вдруг по не зависящим от тебя обстоятельствам твоя сценическая карьера не состоится?

— Да этого быть не может, — упрямо сказала она. — Наступит день, и я стану знаменитой.

От такой уверенности просто дух захватывает.

— Но многое зависит и от удачи, — доказывал я. — От того, чтобы оказаться в нужном месте в нужное время.

— Я думаю, удачу надо ловить самому!

Я говорил себе, что хочу уберечь ее от разочарований, но, может быть, просто искал оправдание собственной жизни.

Мне было приятно считать себя добрым. И снова вставал вопрос, на который я уже не раз пытался найти ответ: что назвать добротой? Жестокую правду или ложь во имя приятных иллюзий? Оставалось утешаться лишь тем, что многие поумнее меня решали и не решили эту нравственную дилемму.